Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Абсолютный факт принадлежит прошлому. 19 января 1982 года в 20 часов, рванув с места на машине, я налетел на дерево – что стало фактом лишь после того, как я налетел на дерево: события настоящего констатируются и интерпретируются только как прошлое, причем и тогда, когда мы имеем дело с каким-то длительным состоянием, – все длительное изменяется, а изменение констатируется лишь после того, как оно состоялось. Напротив, все события будущего лишь вероятны, причем вероятное включает в себя и невероятное: вероятное относится к нашим приблизительным предвидениям, оно, вероятное, настает вероятно, однако не необходимо; а вот невероятное также может настать, но его к этому не вынуждает необходимость, и оно, невероятное, находится за пределами всякого предвидения. Но поскольку будущее, как только оно настает, представляет собой ставшую действительностью возможность в цепи вероятно-невероятностей и поскольку то, что верно в отношении факта, принадлежащего будущему, является верным и для всякого факта, то есть и для факта прошлого, осмелюсь сформулировать следующее положение: реальность есть наставшая невероятность. Однако эта формулировка охватывает всю реальность, какой бы та ни была, безразлично, врезался я в дерево или нет, безразлично, существую я или нет, и безразлично даже, существует ли вообще жизнь или нет, и т. д. Это космологическая формулировка, и она утверждает, что наш мир лишь невероятным образом является таким, каков он есть, однако тем самым не опровергается, что мир – такой, какой он есть. Если же ФД-4, который делает ставку на невероятное и верит, что Кирхенфельдский мост вопреки всякой вероятности может рухнуть, когда он, ФД-4, по нему пойдет, и выстраивает рядом с этим мостом второй, а так как и второй может рухнуть – третий и т. д., один Кирхенфельдский мост за другим, то наш ФД-4 никогда не переберется на другой берег. У него всегда найдется какая-нибудь причина построить еще один Кирхенфельдский мост, хотя бы и чудовищно безобразный: от уверенности, что мост, хотя это и невероятно, может рухнуть, когда ФД-4 по нему пойдет, ФД-4 спасается верой в то, что должен все-таки быть мост, который, когда он, ФД-4, по нему пойдет, устоит при любых условиях, что не так уж невероятно. ФД-4 строит все новые и новые Кирхенфельдские мосты, название уже утратило всякий смысл, потому что мост уже давно не ведет в Кирхенфельд, а утыкается в пашню на правом берегу Ааре, близ Гренхена; он строит и строит, теперь уже между Аарау и Ольтеном; то, что в качестве требования логики абсолютно надежно, в эмпирическом неосуществимо, как верит ФД-4; он строит и строит, и наконец мы испуганно вопрошаем, а вообще осуществимо ли что-нибудь, во что веришь? Испуганно – потому что ФД-4 только по видимости занимается ерундой. ФД-4 не единичный случай. О чем бы ни шла речь – об устрашении атомными бомбами, об атомных электростанциях, о хранении ядерных отходов, о разграблении природных богатств нашей планеты, – те, кто во все это верит, всегда пытаются убедить нас, дескать, и мы должны уверовать в абсолютную надежность того, что они творят. Вера – силовое поле человеческих отношений, в котором нас учат жить в страхе. Не вера людей в возможности Бога, а вера их в собственные возможности определяет судьбу смертных.

Вернувшись из Вале, я сдал в Бернском университете философию, свой основной предмет, психологию, обязательный второй предмет, и, в качестве предмета по выбору, национальную экономику, просто не зная, как быть, после метаний и шараханий между разными курсами и дисциплинами. На жизнь я зарабатывал уроками, кроме того, вел латинский в одной частной школе. В университет ходил пешком, не спеша, моя дорога вела через Английский сад, на Кирхенфельдский мост, затем мимо казино к вокзалу и дальше, круто вверх, к университету. Во время одной из этих неспешных прогулок со мной случилась смешная история. О ней и говорить-то не стоило бы, так, клоунада, я не забыл ее только потому, что клоуном был я, а у нас ни от чего не остается более сильного впечатления, чем от происшествий, в которых мы предстаем в дурацком виде.

Поздняя осень. У меня было какое-то дело в университете, после обеда. На террасе перед казино растут платаны, их там несколько рядов; у того края террасы, что нависает над тротуаром, садовник, стоя на стремянке, подстригал деревья. Проходя мимо, я посмотрел на садовника, а он на меня, я поскользнулся – на тротуаре лежала собачья кучка, – с размаху шлепнулся на землю, хорошо хоть не вымазался, и встал как ни в чем не бывало, а садовник сохранил невозмутимую мину, просто посмотрел на меня, и я пошел дальше, в университет. Через полтора часа я возвращался той же дорогой, и садовник опять стоял на стремянке, опять возле крайнего дерева, только в другом ряду, я опять посмотрел на садовника, он опять посмотрел на меня, я опять поскользнулся, все на той же собачьей куче, и опять не вымазался, опять встал как ни в чем не бывало, – садовник опять сохранил невозмутимую мину, просто посмотрел на меня. Но я никогда не забуду его взгляд, полный бесконечного изумления: и как земля носит такого раззяву! – садовник потерял дар речи, и не только, – он утратил способность смеяться, не мог даже улыбнуться, хотя бы чуть-чуть. Ему предстал человек как таковой во всей своей комичности, первообраз комического; во мне, в моем повторном приземлении на собственный зад, в самом повторении комической ситуации ему явилось нечто метафизическое – подумал я в тот миг, в первую секунду, и так же я думаю сегодня, – потому что повтор не был преднамеренным, не был продуманной клоунской выходкой, драматургическим приемом многократного повторения комического жеста. Явившись садовнику тем, кем я был на самом деле, я и себе самому явился таким. Может быть, поэтому я стал сочинять комедии. Пустяки определяют наш выбор, дурацкие случаи влияют на нашу жизнь зачастую сильнее, чем те, что кажутся более важными, даже трагическими.