Марио Варгас Льоса - Скромный герой

Фелисито почувствовал, что завоеван, потрясен, очарован и любим. С тех самых пор он по ночам перед сном или по утрам, еще лежа в постели, представлял себе жизнь рядом с певицей по имени Сесилия Барраса, посреди всех этих арпеджио, каденций, видений и восторгов. Фелисито не рассказывал об этом никому — и, конечно, не признавался Мабель, — но с тех пор он был платонически влюблен в это улыбчивое лицо, в этот призывный взгляд, в эту манящую улыбку. Фелисито собрал внушительную коллекцию ее фотографий из журналов и газет; он ревностно хранил ее в запертом на ключ ящике своего письменного стола. Пожар в офисе не пощадил эту коллекцию, но у Фелисито остались записи песен Сесилии Баррасы, поделенные между его домом на улице Арекипа и домиком Мабель в Кастилье. Фелисито гордился, что собрал все, что записала эта артистка, которая, по его скромному суждению, подняла на новые высоты креольскую музыку — все эти вальсы, маринеры, тондеро [29] Тондеро — пьюранский танец цыганского происхождения. и прегоны. Коммерсант слушал свои диски почти каждый день, обыкновенно по вечерам после ужина, когда Хертрудис уходила спать, — в той комнатке, где стоял телевизор и музыкальный центр. Эти песни отправляли его воображение в полет; порой Фелисито бывал растроган даже настолько, что глаза его увлажнялись от сладкого ласкающего голоса, пронизывавшего пьюранскую ночь. Вот почему, когда было объявлено, что Сесилия Барраса приедет в Пьюру и даст концерт в Клубе Грау и что концерт будет открытым, Фелисито взял билет одним из первых. Он пригласил Мабель, а Рыжий Виньоло провел их за свой столик; перед началом представления они вкусно поели, запивая еду белым и красным вином. Когда Фелисито увидел певицу вживую — пусть даже издалека, — он был потрясен. Сесилия показалась ему куда более прекрасной, грациозной, элегантной, чем на всех фотографиях. После каждой песни он хлопал с таким пылом, что Мабель даже шепнула Виньоло: «Ты только полюбуйся на этого старого хрыча!»

— Не пойми меня превратно, — отговорился Фелисито. — Я аплодирую искусству Сесилии Баррасы, только ее искусству.

Третье письмо от паучка пришло с небольшим промежутком после второго. Фелисито уже начал надеяться, что после пожара, объявления в «Эль Тьемпо» и вызванной им суматохи напуганные злодеи оставят его в покое. С момента пожара миновало три недели, и тяжба со страховой компанией еще не разрешилась, когда однажды утром сеньора Хосефита, разбиравшая корреспонденцию на самодельном столике, воскликнула:

— Как странно, дон Фелисито, письмо без адреса отправителя!

Коммерсант вырвал у нее из рук злополучный конверт. Именно этого он и боялся.

Уважаемый сеньор Янаке!

Нас радует, что вы теперь сделались человеком столь уважаемым и популярным в нашей любимой Пьюре. Мы надеемся, что эта популярность должным образом скажется и на благосостоянии «Транспортес Нариуала», особенно после убытков, понесенных компанией из-за вашего упрямства. Чего вам стоило внять урокам действительности и выказать прагматизм, вместо того чтобы упираться, как мул? Нам не хотелось бы, чтобы на вашу долю выпало другое несчастье, тяжелее первого. Вот отчего мы предлагаем вам проявить гибкость и прислушаться к нашим пожеланиям.

Как и вся Пьюра, мы обратили внимание на объявление, опубликованное вами в «Эль Тьемпо». И мы не держим на вас зла. Более того, мы понимаем, что вы решились прибегнуть к этому средству, повинуясь внезапному порыву вследствие пожара, разрушившего вашу контору. Мы забудем про это, забудьте же и вы, и давайте начнем с нуля. Мы предоставляем вам срок в две недели — четырнадцать дней, начиная с сегодняшнего, — дабы вы образумились, пришли в себя и мы наконец завершили занимающее нас дельце. В противном случае ожидайте последствий. Они будут серьезнее, нежели все, что случилось до сего дня. Разумному много объяснять не нужно, как утверждает пословица, сеньор Янаке.

Да хранит вас Бог.

На сей раз письмо было напечатано на пишущей машинке, однако подпись была все так же проставлена синими чернилами: паучок с четырьмя длинными лапками и с точкой в центре, изображающей голову.

— Вам нехорошо, дон Фелисито? Только не говорите, что это очередное послание! — всполошилась секретарша.

Ее начальник, странно побледнев, опустил руки и наполовину сполз со стула; глаза его не отрывались от клочка бумаги. В конце концов он смог кивнуть и поднес палец к губам, призывая Хосефиту к молчанию. Люди в мастерской не должны были ни о чем догадаться. Фелисито попросил стакан воды и выпил его медленными глотками, стараясь, чтобы руки не дрожали. Он чувствовал биение своего сердца и дышал тяжело. Ну конечно, эти козлины не отступились, конечно, продолжают гнуть свое. Вот только они ошибаются, если полагают, что Фелисито Янаке позволит выворачивать себе руки. Ожившие в нем ярость, ненависть, гнев — вот что наполнило его тело дрожью. Возможно, Мигель и Тибурсио были правы. Разумеется, не насчет телохранителя — на такое дело он не потратил бы и сентаво. Но вот по поводу револьвера — это, быть может, и здравая мысль. Если бы Фелисито только смог увидеть этих говнюков, ничто в жизни не принесло бы ему такой радости, как разрядить в них весь барабан. Изрешетить их пулями и даже плюнуть на их трупы.