Игорь Шагин - Белая полоса

После прогулки Палыч занимался, как обычно, приготовлением пищи: варил гречку или рис в пакетиках, чистил лук, чеснок, резал овощи, копчёное сало, курицу или колбасу.

Палыч и Рыбчинский передач не получали. Палыч говорил, что у него есть пенсия, но передавать некому. Рыбчинский же шутил, что у него много состоятельных родственников, но все они очень заняты: Женя на радио, Юра на телевидении. И им некогда. Я говорил, что Оля радуется любой возможности передавать мне передачи на моих сокамерников. Таким образом, продуктов в камере было в избытке. Палыч не подпускал нас с Рыбчинским к кухне, которая расположилась на забетонированном в стену около умывальника столике. Было понятно, что Рыбчинский болеет грибком. Он то ли стеснялся обратиться к врачу, то ли просто не знал, как его найти. Всё говорил, что его излечит Бог. Однако под общим давлением, моим и Палыча, по той причине, чтобы инфекция не перекинулась на других, согласился принимать таблетки и использовать мазь, которые вместе с лекарствами для Палыча, в том числе «Алкостоп», через корпусного Сергея я попросил передать Олю.

Рыбчинский Олю благодарил. Писал ей стихи. Оля передала ему пастель — мелки и карандаши. И, стараясь быть максимально полезным, пока Палыч занимался обедом, он учил меня рисовать, объясняя пропорции лица человека, штрихи и точки, оживляющие глаза, и тени, придающие объём. И по 15–20 минут терпеливо позировал на наре Палыча, с чем последнему приходилось мириться, ибо Палыч, как я уже говорил, не мог мне отказать.

После обеда Палыч ложился на нару и мог подолгу смотреть на фотографию своей жены. Рыбчинский залезал на второй ярус, читал Библию, молился, что-то записывал. Я уходил на следственку. И день повторялся опять.

Обыски в камере были регулярно. Один раз даже унесли кофеварку, которую, после того как я вызвал ДПНСИ и обратился к нему по этому поводу с жалобой, вернули — то ли куда-то позвонили, то ли просто убедились, что она вписана в карточку. Я содрал крышку корпуса, к чему ни Палыч, ни Рыбчинский не проявляли никакого любопытства, и убедился, что телефон и укороченный зарядный шнурочек на месте. Ещё один зарядный шнурочек, запасной, был спрятан в маленькой, казалось, неразборной пластиковой баночке-кнопке с заменителем сахара. Телефонные карточки — в такой же вроде бы неразборной маленькой коробочке с ниткой для чистки зубов. Зарядка по спецзаказу была сделана в электробритве «Филипс», откуда был вынут аккумулятор и на это место вклеена плата зарядного устройства, имевшего выход на корпус через установленное гнездо от наушников на место глубоко утопленного болтика. Сам корпус бритвы был склеен и стал неразборным. Бритва была официально доставлена в передаче и вписана в карточку.

Также в камере находились тапочки, которые Оля заказала мне у обувного мастера. В каждом тапочке было сделано углубление под размер телефона «Эриксон». А сверху, по всей плоскости подошвы, была наклеена резина. Тапочки были доставлены мне в передаче. В камере на правом тапочке на наклеенной резине подошвы был сделан надрез. Изогнув тапочек пополам, при полном изгибе в эту скрытую нишу можно было впихнуть «Эриксон» и с ним выйти во время обыска на коридор.

Запасной телефон марки «Филипс» (сигарета-слайдер) был заряжен и замотан в пищевую полиэтиленовую плёнку вместе с коротеньким зарядным проводочком к нему (со штекером от наушников) и вставлен в зелёную непрозрачную пластиковую бутылку с шампунем. Бутылка с шампунем открывалась не выкручивающейся пробкой, а клапаном с полукруглой пимпой на крышке. Крышка же не была съёмной. Но её можно было сорвать, а потом установить на место. В горлышке бутылки с одной и с другой стороны на треть корпуса были сделаны надрезы. А поскольку пластик тянулся, то в горлышко можно было впихнуть телефон (в плёнке). И, залив шампунь, крышку намертво посадить на место. Эта бутылка с шампунем всегда рядом с мочалкой стояла на самом видном месте в камере, почти на краю туалетного полустенка-парапета, и всегда бралась мной в баню. И ни разу при обыске не была даже сдвинута с места.

Третий телефон (второй запасной) всегда находился в тайнике у корпусного Серёги и каждую его смену — день-ночь, два дня выходных, день-ночь — давался нам в камеру. Но поскольку Бардашевский говорил Оле, что «свято место пусто не бывает», вероятно, об этом телефоне знала оперчасть. И, вероятно, кроме подозрений, что в камере есть неконтролируемый телефон, уверенности в этом у начальника оперчасти не было. И, как будто проверяя свои подозрения и не на смене корпусного Сергея, Бардашевский несколько раз звонил Оле и говорил, что через пять минут будет обыск. Получив такую информацию от Оли, я никогда на неё не вёлся, понимая, что за дверью стоят и смотрят в тоненькую щёлку между язычком, закрывающим глазок, и краем отверстия глазка в двери. Напротив, я лежал на наре спокойно. А когда щёлкал замок, не спеша шёл к столику умывальника, быстро всовывал телефон в нишу под крышку корпуса кофеварки и надевал крышку на место. И те, кто проводил обыск, всегда заставали меня моющим руки. После обыска телефон всегда был в кофеварке. А шампунь стоял на парапете, даже если с туалета была отбита плитка, под которой была полость. Таким образом я каждый день мог пожелать Оле и маме спокойной ночи.