Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

— Ладно, ладно, Геншке, пивных в Берлине хватит, я ведь только Лину здесь ожидал. А почему вы их сторону держите? Почему они выживают человека, который к вам каждый вечер ходит? А те двое в первый раз здесь!

Геншке оттеснил долговязого к стойке. Другой из новых кричит, брызжет слюной:

— А потому, что ты фашист! У тебя и повязка в кармане. Свастику нацепил, гад!

— Ну и что? Фашист и есть! Я все Дреске объяснил, что к чему! Вам этого не понять, вот и орете.

— Это кто же орет? Мы, что ли, здесь «Стражу на Рейне» горланили?

— Если вы будете скандалить, как сейчас, да еще на столики в пивных садиться, на свете никому жизни не будет. Это уж точно! А все спокойно жить хотят, рабочие и торговцы, все одним словом. Порядок должен быть! Без порядка — не жизнь! Чем вы-то сами жить думаете? Горло только дерете! Сами себя слушаете и упиваетесь! Скандалите, цепляетесь к людям! Дождетесь, пока они из себя выйдут и намнут вам шею. Какой дурак позволит себе на мозоль наступать?

Тут он и сам распалился; кричит, себя не помнит, словно прорвало его, а перед глазами плывет кровавый туман.

— Шпана несчастная! Сами не знаете, что делаете! Эту дурь надо бы у вас из головы повыбить, не то вы весь мир погубите; но смотрите, как бы вам самим не пришлось плохо, живодеры, мерзавцы!

В нем все так и кипит. Что они понимают? Он вот в Тегеле сидел, жизнь — страшная штука, собачья жизнь! Правильно в стишках сказано, так и со мной было… Ида, Ида… вспомнить страшно.

И он рычит в ужасе, пятится назад, словно его в пропасть тянут, ревет, отбивается руками, ногами. Перекричать! Заглушить! Чтобы ничего не слышать. В пивной стены дрожат, Геншке стоит у соседнего столика и не рискует подойти к Францу ближе, а Франц знай орет во все горло, не поймешь что, захлебывается, на губах пена.

— Какое вам дело до меня! Права не имеете мне указывать! Нет такого права! За что мы кровь проливали, в окопах гнили? За что? Чтобы вы людям жить не давали? Сволочи, смутьяны! Оставьте людей в покое! И зарубите себе на носу — не мутите народ! (Вот-вот где собака зарыта! В этом-то все и дело, это точно, как в аптеке!) А тех, кто теперь революцию устраивает и людям покою не дает, — тех надо перевешать на столбах, столбов на улицах хватит (черные столбы, телеграфные, длинный ряд вдоль Тегелершоссе, я-то уж помню), тогда поймете, когда болтаться на столбах будете, тогда небось поймете! Так и запомните это раз и навсегда, шпана проклятая. (Только так и надо с ними, чтобы угомонились. Только так! Посмотрим еще. Поживем — увидим!)

Франц как в припадке! Кричит — себя не помнит, голос сорвался, брызжет слюною, глаза остекленели, лицо посинело, вспухло, руки горят, не в себе человек. Судорожно вцепился в спинку стула — держится, чтобы не упасть. А что, как поднимет стул и пойдет крушить?

Внимание! Берегись! Дорогу! Р-р-разойдись!

Заряжай! Огонь! Огонь!.. Огонь!..

Стоит Франц, кричит что есть силы — и в то же время сам себя видит со стороны, наблюдает словно издалека. Дома, дома того и гляди обрушатся, а крыши нависли прямо над головой, вот-вот соскользнут.

Нет, не бывать этому! Со мной у вас это не выйдет, бандиты, сволочи! Я жить спокойно хочу! А в голове стучит неотвязная мысль: что-то случится сейчас, вот-вот начнется, не обойдется ведь так — схвачу кого-нибудь за глотку, нет, верно, сам я свалюсь, грохнусь на пол сейчас, вот оно. А я-то думал, в мире все на лад пошло, и порядок кругом. В помутившемся сознании нарастает ужас. В какой-то миг будущее словно раскрывается перед ним: нет, нет, видно что-то не так в этом мире, они стоят против него грозной стеной.

И жили некогда в раю два человека: Адам и Ева. А раем был чудный сад Эдем. И резвились в нем звери и птицы.

Ну, не сумасшедший ли? Нападающие останавливаются в нерешительности, и даже долговязый только усиленно сопит носом и подмигивает Дреске: сядем-ка лучше за стол да потолкуем о чем-нибудь другом!

Дреске, заикаясь, говорит в наступившей тишине: — Так, значит, Франц, т-т-теперь ты, может быть, п-п-пойдешь своей дорогой? Оп-п-пусти стул. П-п-огово-рили, и б-б-б-удет.

Франца словно судорога отпустила, гроза пронеслась мимо. Пронеслась. Слава богу! Лицо его побледнело, обмякло.

А те стоят у своего столика, долговязый уже уселся и пиво пьет. Заговорили. В деревообделочной промышленности предприниматели настаивают на своих требованиях. У Круппа пенсионеры с голоду помирают, в Германии полтора миллиона безработных, только за последние две недели зарегистрировано 226000 новых.