Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Вот теперь ты идешь ко мне, посмотришь, как я живу, хорошо живу! Меня голыми руками не возьмешь, посмотришь, что за человек Франц Биберкопф!

— А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я и живу; она скоро придет. Такого ты, брат, и в театре не увидишь, только смотри, не пикни!

— Будь спокоен.

— Самое лучшее — ляг на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж постараюсь, чтоб Мицци к ней не подходила; полог кисейный, сквозь него все увидишь. Ну-ка, ляг. Что, видно?

— Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, сапоги надо снять.

— Верно. Я выставлю их в коридор; будешь уходить, там и возьмешь их.

— Только смотри, Франц, как бы не вышло неприятностей.

— Ты уж испугался? А я и не боюсь, даже если она что заметит, знал бы ты ее!

— Но я не хочу, чтоб она меня заметила.

— Ложись, ложись, не разговаривай. Она вот-вот придет.

"Вывески", "Эмалированная посуда", "Ковры — фабричные, отечественного производства и настоящие хоросанские ковры ручной работы", "Требуйте бесплатной доставки на дом".

А в Штеттине комиссар уголовной полиции Блум спрашивает у девчонки:

— Откуда вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали? Должны же у него быть какие-то приметы!

— Да он же мой отчим.

— Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, — мы его сразу и задержим…

Щелкнул замок входной двери. Франц выскочил в коридор.

— Что, испугалась, Мицци? Не ожидала? Это я, моя крошка. Ну, входи, входи. Только ничего не клади на кровать. У меня там приготовлен для тебя маленький сюрприз.

— Ой, покажи скорей!..

— Погоди, сперва ты дашь мне клятву. Подними руку, как для присяги, Мицци, клянись, повторяй за мной: "Клянусь…"

— Клянусь…

— Что я не подойду к кровати…

— Что я не подойду к кровати…

— Пока я не скажу…

— Пока сама не подбегу к ней…

— Стой, стой. Еще раз, сначала: "Клянусь…"

— Клянусь, что я не подойду к кровати…

— Пока я сам тебя не уложу спать.

Тогда Мицци вдруг притихла, потом бросилась к нему на шею, да так и застыла. Чует Франц, что-то здесь неладно; нет, сегодня ничего не выйдет. Хотел он тут выйти с ней в коридор, подтолкнул ее к двери. Но она остановилась:

— Да не подойду я к кровати, не бойся.

— Что с тобой, Муллекен? Что случилось с кисанькой?

Она подвела его к дивану, уселись они рядышком, обнялись. Помолчала Мицци, потом пробормотала что-то, потянула Франца за галстук, и тут у нее прорвалось:

— Францекен, я тебе должна сказать кое-что, ты не рассердишься?

— Конечно нет, Мицекен, говори!

— У меня неприятность со стариком вышла.

— Да что ты, Муллекен?

— Угу.

— В чем же дело?

А она все теребит его галстук; что это с ней такое. И, как на грех, дернула меня нелегкая Рейнхольда притащить!

…Тогда комиссар уголовной полиции спрашивает:

— На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?

— Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано.

— Это нас не касается.

— У меня есть документы.

— Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. Кстати, за дверью стоит один надзиратель из тюрьмы в Нойгарде, у него в отделении содержался когда-то некий Борнеман. Вот мы его сейчас попросим сюда…

— Знаешь, Францекен, к моему старику в последнее время его племянник зачастил, понимаешь, его никто и не приглашал — он сам все ходит и ходит.

— Понятно, — пробормотал Франц и весь похолодел. Она прижалась лицом к его щеке.

— Ты его знаешь, Франц?

— Откуда ж мне его знать?

— Я думала, знаешь. Ну так вот, ходил он туда, ходил, а потом он пошел как-то меня провожать.

А Франц уже весь дрожит. В глазах у него потемнело.

— Почему же ты мне ничего не говорила?

— Я думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, он ведь так просто болтался — сбоку припека.

— Ну, и что же теперь…

Мицци прижалась к Францу, спрятала лицо и молчит, но вот губы ее у его шеи судорожно задергались, все сильней, сильней. Потом — мокро там стало. Заревела! Чего ревет? Такая уж она, упрется и делай что хочешь! Сам черт ее не разберет. А тут еще Реинхольд лежит на кровати, хватить бы его дубиной, чтоб больше уж и не встал! И она-то, она, дрянь такая, как меня перед ним осрамила!

Думает, а сам весь дрожит…

— А теперь что? — спрашивает.

— Ничего, Францекен, ничего, не волнуйся, только не бей меня, ведь ничего же не было… А потом он еще раз был со мной, все утро поджидал меня внизу, пока я уйду от старика, и уж так он меня просил — поезжай с ним да поезжай!