Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

— К чему это, все равно держаться не будет — получилась колбаса какая-то, оставь ты, пожалуйста!

— Нет, постой. Но надо прямо сказать — работа это портновская; портной это как следует сделает, натянет где надо. И лучше будет, никто и не подумает, что ты калека — просто держит человек руку в кармане, и все!

Носки вывалились из рукава.

— Да, работа это портновская. А знаешь, я терпеть не могу калек! Для меня калека — это конченый человек. Увижу такого и думаю: зачем ему на свете жить!

А Франц слушает да слушает, и все головой кивает, и никак дрожь унять не может. Потом все вдруг исчезло… Что это с ним творится? Верно, от ушибов все. Или просто нервы шалят — надо взять себя в руки. Но его все трясет и трясет. Ну, я пошел, адью, Рейнхольд! Выскочил на улицу и зашагал к дому: левой, левой!

И вот толстый Франц вернулся от Рейнхольда. Вошел в комнату, а рука у него все еще дрожит. Сам — как в ознобе, сигарета валится изо рта. А Мицци сидит с кавалером и Франца дожидается. Кавалер хочет ее увезти денька на два.

Отвел Франц ее в сторону.

— А мне-то от тебя какой прок?

— Ну что же мне делать? Ах, боже мой, Франц, что с тобой?

— Ладно, проваливай.

— Ну хорошо, я вернусь сегодня же вечером.

— Проваливай!

Чуть не заорал на нее. Тогда она сделала знак своему кавалеру, наскоро поцеловала Франца в затылок и — за дверь. Из телефонной будки она позвонила Еве:

— Если выберешь время, зайди, пожалуйста, к Францу. Что с ним? Да я и сама не знаю. Значит, придешь?

Ева прийти не смогла. Она как раз с Гербертом поссорилась, весь день с ним ругалась, да так и не выбралась из дому.

Тем временем наш Франц Биберкопф, наш удав, наш железный борец, сидит один-одинешенек в своей комнате, у окна; уцепился за подоконник единственной рукой и все думает о том, какого он дурака свалял. Надо же, пошел к Рейнхольду. Вот, черт побери, угораздило его! Взбредет же в голову такая чушь. Ум за разум зашел! Когда по улицам идут солдаты… Ну, что теперь делать? Да что угодно, только не это. Но в тот же миг решил, что это все равно надо сделать! Надо еще раз пойти туда, нельзя этого так оставить. Опозорил он меня, на весь свет осрамил! Набил мне рукав тряпьем! Курам на смех! И никому ведь не расскажешь такое.

Припал Франц головой к подоконнику, прижался к нему лбом. Стыдно ему, до боли стыдно!

Как мог я такую штуку допустить, как я это позволил? Какой же я идиот! Перед кем дрожал? Перед этой сволочью!

Франц заскрежетал зубами от злости, так бы, кажется, растерзал самого себя. Не хотел я этого! Никогда я трусом не был. И сейчас не трус, хоть и с одной рукой. Нет, надо еще раз пойти к нему! Измотался Франц — заснул. Проснулся уже под вечер, встал со стула, осмотрелся. На столе стоит водка, это Мицци оставила. Нет, не буду пить. Стыд замучает! Не хочу от людей глаза прятать! Пойду к нему еще раз. Рум ди бум, пушки палят, трубы трубят. А ну-ка, где куртка, ах, подлец, рукав мне тряпьем хотел набить! Вперед, на улицу, к нему! Приду, сяду против него — и теперь уж не дрогну! Шалишь!

Берлин! Берлин! Трагедия на дне моря. Затонула подводная лодка. Команда погибла. Все погибли — задохнулись. Нет их больше — и слезами горю не поможешь. Вперед, марш. Ну, что там еще? Столкнулись два военных самолета. Ну, столкнулись и упали, погибли оба летчика — никто о них не вспомнит! Мертвых не воскресить.

— Добрый вечер, Рейнхольд. Вот видишь, я опять пришел.

Тот глаза выпучил.

— Кто тебя впустил?

— Меня? Да никто. Дверь была открыта, я и вошел.

— Вот как, а позвонить ты не мог?

— К тебе звонить? С какой стати? Что я, пьяный?

Уселись они друг против друга, закурили. Франц теперь не дрожит, сидит прямо. Нет, жизнь все же хороша, что ни говори! Сегодня у него самый счастливый день с тех пор, как он попал под машину. Вот пришел он сюда и сидит, и это самое лучшее из всего, что он сделал с тех пор! Здорово, черт подери! Это лучше, чем на собраниях, да, пожалуй, и лучше, чем с Мицци. Конечно же, лучше! Сидишь тут и знаешь: теперь ему меня не свалить.

Просидели они так до восьми вечера. Рейнхольд заглянул Францу в лицо и говорит:

— Франц, ты ведь знаешь, у нас с тобой старые счеты. Скажи начистоту, что ты от меня хочешь?

— Какие там у нас счеты?

— Ну, а это дело с автомобилем?

— Что в нем проку? Рука у меня все равно не вырастет. Да и вообще, — Франц стукнул кулаком по столу, — и вообще это к лучшему. Так дальше дело не могло продолжаться. Что-нибудь в таком роде со мной должно было случиться! Вот, брат, как! Вот я теперь какой! Да я уж давно таким стал!