Ольга Славникова - 2017

По крайней мере, можно поговорить. Крылов, осклабясь, бросился ей наперерез прямо по мокрой, банной мочалкой запутанной траве – но Татьяна внезапно свернула. Теперь она неслась впереди, и Крылов, обмирая, молился, чтобы она не споткнулась. Жизнь ее, доверенная только ей самой, была как огонек под ветром; Крылову мерещилось, будто сама энергия погони может внезапно вывести ее к травяному хохолку над обрывом, обложенному скользкими арбузными корками. Да что обрыв – хватит и трещины в асфальте, где застрянет, причиняя роковое падение оземь, сияющий каблук. Или выскочит из-за угла дурак в шинели и с револьвером, привлеченный классово чуждой розовой шубой, и нажмет на курок.

А Татьяна неслась, не слыша криков Крылова, ничего не понимая; жизнь ее порхала бабочкой на минном поле. От этих порханий Крылов задыхался. Ему казалось, будто он вот-вот настигнет Таню, схватит за пухлый рукав.

Но вдруг она взбежала, работая локтями, на крутое крыльцо и скрылась за тяжелой дверью, обшитой сахаристым стеклопластом. Крылов задрал непокрытую голову, сжатую холодом и ветром до тугого капустного скрипа, и даже попятился. Сахарная дверь вела в подъезд одного из тех затейливых домов, что были понастроены года четыре назад и стояли полупустые по причине высокой цены квартирного метра. Застекленные лоджии высились, будто составленные стопкой хрустальные стаканы, из красной черепичной крыши симметрично росли островерхие башенки, тоже крытые черепицей цвета мухомора. Если у Тани там, внутри, свидание с мужчиной, то Крылову возле них совершенно нечего делать. С другой же стороны, этот дом как раз такой, к какому может относиться измучившая Крылова связка ключей.

Он истерзался так потому, что словно сам все это время был замком, в котором застревало, хрустело, клинило механизмы зубастое железо. Ему физически хотелось легкого поворота, свободного щелчка. На самом деле он промедлил лишь несколько секунд. За сахарной дверью оказалась другая, в виде тусклого зеркала из нержавеющей стали, сильно захватанного около ручки и черной коробочки наружного детектора. Пластина с искорками чипов вызвала в детекторе приветливое курлыканье, и дверь, как бы с облегченным вздохом, отлипла. Внезапно оробев, Крылов вступил в полированный, словно обледенелый вестибюль. Если бы сейчас кто-нибудь попался ему навстречу, он бы в смущении выскочил на улицу. Но граненая будочка консьержа была задернута шторкой, и путь к стеклянно звякающим лифтам, будто поднимающим в небо сервировку из тонкой посуды, оказался совершенно свободен. Над лифтовыми дверьми бегущий зеленый огонек остановился на цифре «двадцать два».

Под клавишей вызова имелось скромное трехгранное отверстие. В каком-то прозрачном наитии Крылов воткнул туда предмет, казавшийся грубым гвоздем. Ничего не произошло. Но когда он в испуге резко выдернул ключ, за спиной его что-то внезапно растворилось с потусторонним звоном, который напомнил Крылову о приснившейся бездне. Зеркальная кабина маленького лифта ожидала, с любопытством глядя из-под потолка сорочьим глазом телекамеры. «Двадцать два», – сам себе подсказал Крылов, нажимая на кнопку. Подъем оказался скоростным. Крылова словно бы втянула, подержала и мягко отпустила морская зеркалистая волна. Металлические створы разошлись, выпуская его на площадку, украшенную искусственным, источавшим сильный запах розового масла розовым кустом.

Следующая дверь, с выложенным перед нею ковриком в виде радужного сердечка, запирала холл на несколько квартир. Всего Крылов насчитал восемь одинаковых звонков с номерами, от сто шестьдесят девятого по сто семьдесят шестой. Можно было прекратить незаконное проникновение на частную территорию и просто нажимать на кнопки, сверху вниз, рассыпаясь в извинениях перед чужими и дожидаясь родного Таниного голоса – из акустического ситечка, в котором стояла, потрескивая, неприятная темнота. Но пятиконечная связка сама по себе вела Крылова, точно собственные пальцы его оделись зубчатым железом и жаждали погрузиться по самые перепонки в упоительно податливые механизмы. Ключ, похожий на букву «ер», напомнил о себе простой и грубой твердостью, так необходимой в зыбкую минуту. Его Крылов и двинул вперед: этот повернулся четырежды, словно намотав на себя, как лебедка, металлический трос.

В холле, вокруг журнального столика, заваленного рекламными листками, стояли упитанные кожаные кресла. Крылову показалось, будто кто-то сидит в ближайшем, повернутом к нему глянцевитой спиной: там свешивался почти до пола клетчатый рукав. Когда же он убедился, обойдя на цыпочках, что там всего лишь валяется поперек подлокотников забытый кем-то клетчатый плед, волнение его нисколько не улеглось. Одинаковые двери, тоже обитые кожей, самодовольно сияли начищенными номерами, и в четырех углах потолка вертелись, будто механические птички, серенькие телекамеры. Они как будто хотели склевать чужого человека. Возможно, они передавали картинку на милицейские мониторы. Оставшиеся два ключа, самые замысловатые из всех, вдруг показались Крылову хрупкими, будто весенние сосульки.