Максим Кантор - Азарт

Ветер не выл и не свистел, эти эпитеты уже не годились; ветер грохотал вместе с морем – но сквозь грохот донесся вопль команды:

– Деньги пропали?!

Взоры обратились к лысому актеру. Есть предвзятое мнение на нашей планете, будто русские эмигранты на руку нечисты – но скажите, а кто не ворует? Однако посмотрели именно на актера.

Он, он! У лысого актера на лице было написано, что взял он!

– Что смотрите? – воскликнул актер, и надрывная нота появилась в его голосе. Безнадежная искренность – с такой интонацией говорят герои русских пьес, когда их клеймит бездушный свет. Что можно объяснить светской черни, если хулители заранее составили мнение?..

– А… все едино! – взвыл актер. – Мучителей толпа! Крутите руки! Все гонят, все клянут… Европейцы… Да, брал. Но брал немного! Нечего возводить напраслину! Как самим брать, так пожалуйста! А русскому человеку на опохмел пять копеек взять зазорно. Всегда вы русских людей обвиняете! Русофобы вы, вот вы кто!

Переход от роли Иоанна Грозного к роли Чацкого дался актеру просто – он и двигаться стал иначе, и лицо преобразилось. Прежде актер пучил глаза и раздувал ноздри, как то делают цари и патриоты, а сейчас откинул голову назад и скорбно прищурился. Ветер помог – вздыбил воротник рубахи; актер застыл в этой скорбной позе, подставив лицо урагану.

Никто его, впрочем, не обвинял. Крали все, не он один. Разве что денег никто не присваивал.

Актер обиделся не на шутку.

– Вечно у вас, у европейцев, русский мужик виноват! Пять гульденов в день на пиво – что, разорил? Пять гульденов пожалели! Крохоборы! – Надрывная нота достигла крещендо. – Пятак в день! Что, на пятачок не наработал? Кружку пива не заслужил? – И он тянул к команде свои честные большие руки.

– А остальное где? – спросил Хорхе, быстро посчитав в уме. – Каждый день по пять гульденов… а там больше двух тысяч было.

– Остальное она взяла, – актер указал на левую активистку Присциллу. – Все подчистую выгребла – сам видел. Ну, думаю, пропал я: засудят русского мужика. Всех собак повесят на бедного Ивана… Кто ж француженку-то осудит…

Француженка, нисколько не смутившись, скрестила руки на груди.

– От меня, видимо, ждут объяснений? – сказала она. – Так вот, сообщаю: объяснений не будет.

Как отрезала.

Впрочем, и времени объясняться у нас не было. Какие тут объяснения.

Мы уже и лица друг друга различали с трудом, хотя стояли близко.

Не было уже ни моря, ни неба, ни города – только ревущая тьма, только клокочущая бездна вокруг.

Присцилла, возможно, и сказала бы что-нибудь в свое оправдание, но сейчас была слишком увлечена бурей и своей ролью в ней.

Вообще, каждый в эти страшные минуты вел себя сообразно своему подлинному характеру, доселе, может быть, не столь явно обнаруженному. Буря срывает все покровы – если кто и прятался, старался предстать не самим собой, то сегодня мы видели любого таким, каким его устроила природа. Я уже знал, что Присцилла – существо порывистое и эксцентричное, но чтобы настолько! Француженка распустила волосы, преобразившись в этакую героиню романтических полотен времен Французской революции, знаете, из тех дам, что требовали казни Капета, – и в этом романтическом обличье металась по палубе, декламируя стихи.

выкрикивала француженка, и буря завывала в такт Рембо.

– О мои бамбини! О мой Неаполь! – причитал Микеле. – Неаполь, где ты?

голосила француженка.

– О горе! Горе! Зачем я уехал на север?!

Возможно, лысому актеру французская социалистка напомнила эринию или валькирию – должен же был актер по своей сценической биографии знать об этих вестницах смерти, а может быть, ему стих Рембо показался неуместным. Как бы то ни было, русский актер разъярился и заставил Присциллу замолчать.

– Умолкни, кикимора! – завопил лысый актер и отвел даже руку для удара.

Штефан, немецкий рыбак, перехватил его руку, отшвырнул актера прочь. Актер отлетел в сторону, столкнулся с Цветковичем, растерянно стоящим посреди палубы; они оба, актер и поэт, с маху сели на палубу, не удержавшись на ногах.