Максим Кантор - Азарт

– Откуда ты взял волны? Штиль.

– А почему корабль качается?

– Корабль привязан к кнехтам на причале. Он не может качаться.

Присцилла, равнодушная к опасностям парижанка, затягивалась сигаретой, пускала сладкий марихуанный дымок. Всякий раз, как затягивалась, огонек освещал ее скуластое лицо.

– Подожди. Но ты сама слышала тоже?

– Что?

– Как вода хлюпает.

– Нет, воду не слышала. Я слышала резкий звук, как будто железо режут. Вжик-вжик-вжик. – Она изобразила звук, несколько похожий на тот «чавк-чавк-чавк», который слышал я. – Кто-то металл пилит.

– Где?

– По-моему, там. – Присцилла затянулась еще раз, при свете сигаретного огонька показала вправо, туда, откуда и мое чавканье шло.

– Вы Микеле ищете? – из черноты коридора раздался голос Адриана; оксфордский историк был вооружен фонариком – тьма рассеялась. Флегматичное лицо англичанина меня несколько успокоило; видимо, потопа нет. Впрочем, Адриан Грегори не волновался никогда. Если бы мы реально стали тонуть, он бы тоже не возбудился.

– А кто Микеле ищет?

– Все ищут, кто не спит. Когда вернулись на корабль, его уже не было. Сначала немцы решили, что итальянец сошел на берег, но парень штаны зачем-то оставил в кубрике.

– Может быть, у него еще одни штаны имеются?

– У Микеле? – Англичанин скептически скривил бутон розовых губ.

– А странный звук ты слышал?

– Вот так: кляц-кляц-кляц? Слышал. Зубами кто-то лязгает. Сперва подумал, что нашего Микеле ест акула. Но акул здесь нет. Может быть, это Йохан на своих консервных банках репетирует?

– Точно! – Присцилла рассмеялась. – Этот дурень среди ночи «Аппассионату» на банках из-под сардин разучивает.

– Нет банок из-под сардин! – это Йохан к нам подошел, он был взволнован. – Вчера кто-то украл мой мешок с консервами. Все запасы сперли. Я мешок за переборкой припрятал…

– А, – вспомнил Андриан, – твои запасы поэт Цветкович нашел. Тебе жалко продуктов для голодающего сербского народа? Консервы для борцов пожалел? А вот что это там лязгает? И где Микеле?

– Пошли на палубу, – сказал Йохан, – я большой фонарь принес.

Мы поднялись на верхнюю палубу. Ночь Амстердама была не столь непроглядна, как черная мгла кубрика и чернота коридора корабельного нутра. Мигали фонарики на судне у соседнего причала – то был огромный четырехпалубный гигант, и он весь светился. Мерцали окна складов: в порту еще работали. Горели костры пустырей промзоны, в сырой ночи сквоттеры распивали у огня свой женевер, такое крепкое голландское пойло. Да и луна кое-как, сквозь тучи, но светила.

И вот при свете луны и отблесках далеких костров мы обошли свой «Азарт», осматривая все закоулки и выглядывая за борт.

Микеле мы отыскали довольно быстро. Итальянец висел за кормой на веревочной лестнице и пилил обшивку корабля ручной пилой. Микеле действительно был без штанов, поскольку время от времени ему приходилось спускаться по лестнице до самой воды и он погружал ступни в море – в такие минуты итальянец повизгивал от холода, но работы не прекращал. По визгу мы его и обнаружили.

Андриан осветил его тонким лучом маленького фонарика.

– Уберите свет! – завопил Микеле.

Однако Йохан установил большой фонарь на борту и направил сноп света вниз – прямо на Микеле. В желтом пятне мы увидели взъерошенного итальянца, с пилой в одной руке, цепляющегося другой рукой за лестницу.

– Цирковой номер репетируешь? – спросил Андриан флегматично. – А дрессированный тюлень у тебя есть?

– Он сошел с ума! – крикнул Йохан.

Странно устроены люди: играть на консервных банках Йохану казалось делом обычным, а висеть на веревочной лестнице за бортом корабля и пилить ржавой пилой обшивку – вот это казалось безумием.

– У кого-нибудь есть фотоаппарат? – спросила Присцилла. – Зафиксировать это надо.

– Отойдите! Погасите свет! Уберите репортеров! Я ничего говорить не буду! – Микеле был возбужден и нес околесицу. Он полез вниз по веревочной лестнице, чтобы скрыться от нас, но внизу беглеца встретило суровое Северное море; Микеле завизжал, провалившись в ледяную воду, и ринулся вверх, тут Адриан и Йохан втянули его на корабль, перевалили через борт. Микеле вырвался из их рук, отбежал в сторону.

Облачение Микеле было диковинным – куртка, доходившая почти до колен, ни намека на штаны и ботинки. Кажется, я упоминал о том, что Микеле стал лысеть, и плешь просвечивала через курчавые волосы, подобно тонзуре монаха. Уместно ли такое сравнение – не ведаю: босой, серая хламида до колен, тонзура, безумный взгляд – Микеле напоминал мученика за веру, Томмазо Кампанеллу в руках инквизиции или Томаса Беккета перед трагической кончиной.