Артуро Перес-Реверте - Боевые псы не пляшут [litres]

– Ты уже мертв, дружочек.

Мне показалось, что Мортимер на миг задумался. А потом сказал:

– Ага.

И, крепче упершись растопыренными лапами в землю, напружив хвост и показав клыки, он пристально взглянул на них, а потом прыгнул и впился в яички того, кто был ближе.

В этом месте будет то, что писатели называют «эллипсис», то есть опущенные мною ненужные описания. Вы сами можете себе представить, какая после этого началась кутерьма. Через четверть часа мы с Мортимером шагали по берегу, направляясь на окраину, а перед этим задержались на минуточку, чтобы умыть окровавленные морды. Боевой такс, мать его так-с, вышел из схватки целым и невредимым, без единой царапинки. Я же слегка прихрамывал – в свалке кто-то цапнул меня раза два за ногу. Ибо не встрять я никак не мог. Увидев, что эти мрази бросились на Мортимера, я фыркнул, смиряясь со своей участью, и – делать нечего – побежал выручать его. И будь они хоть тысячу раз нацисты, прошу не забывать, что я – плод любви испанского мастифа и филы-бразилейро. Это – серьезно. И к тому же – профессиональный боец. А раз так, то я очень профессионально искусал Гельмута и его дружка Дегреля и обратил их в бегство, меж тем как второй доберман, которому Мортимер как впился мертвой хваткой в драгоценнейшее его достояние, так и не разжимал зубы, метался из стороны в сторону и завывал от боли.

– Зашибись битва вышла, – с довольным видом сказал мой соратник, с трудом переводя дух.

Я покосился на него и в последнем свете сумерек увидел, что мохнатые брови у него вздернуты, а рыжие усы приподняты над полуоткрытой пастью, где между крупных острых клыков ходит высунутый язык. Мортимер, по всему судя, был счастлив.

– Обожаю травить неонацистов, – сообщил.

И этот псих в образе псином рассмеялся. Ей-богу! Рассмеялся.

За крышами пламенел закат. Мы с Мортимером лежали на склоне холма, поросшем кустарником, и наблюдали за поселком.

– Слышишь, да? – спросил такс.

Разумеется, я слышал. Слышал, как лают собаки – то поодиночке, то все сразу, хором. Нам видны были и клетки, стоявшие на прогалине меж двух ангаров, крытых свинцом и листовым железом. Умирающий свет, хибарки и нескончаемый лай делали это место особенно зловещим – в полном соответствии с его названием [7] Каньяда-Негра (cañada negra) – черное ущелье, лощина ( исп .). .

– Время ужинать и смотреть телевизор, – сказал Мортимер. – В этот час ушли уже последние двуногие, явившиеся сюда за дозой.

– Сторожевые псы тут есть?

– Один, кажется. Его спускают с цепи возле клеток.

– Большой?

– Обычный. Долговязый такой, помесь дога с кем-то.

Я на минутку задумался, прижавшись мордой к земле. Я уже говорил, что умом не блещу, а от прежней жизни со всеми ее проторями мысли мои постоянно путались. Тем не менее сегодняшние события обязывали меня собрать их, что называется, в кучку. И подумать. План у меня был разработан загодя. Оставалось только привести его в действие.

– Ты можешь идти, Мортимер.

Такс взглянул на меня уважительно и внимательно.

– Ты уверен? Знаешь, во что встреваешь?

– Давай-давай шагай.

– Ни пуха ни пера тебе, Арап.

Он лизнул меня в морду и исчез в темноте. Я же поднялся и медленно пошел вниз по склону. Напряженный и чуткий, как мои предки, а ныне кузены-волки, когда голод заставлял их спускаться в долину. Меня вел не голод, а уверенность в том, что я вступаю в зловещий мир, где законы устанавливают люди. Жестокие законы, которые попирают логику. Которые грешат против природы.

Чем ближе я подходил к хибаркам и клеткам, тем громче становился лай. В отличие от людей, у нас, у собак, органы чувств по степени важности расположены иначе. Мы постигаем мир прежде всего обонянием, потом слухом и лишь в последнюю очередь – зрением. По этой причине мы все обнюхиваем и постоянно прядаем ушами, прислушиваясь. И, разумеется, сидевшие в клетках давно учуяли меня. Да и этот полукровка-дог, про которого Мортимер сказал, что он – обычного роста (в устах таксы, буквально лопающейся от сознания своего превосходства над всем и вся, значить это могло все что угодно), – тоже. Но и это было предусмотрено моим планом.

Присутствия людей в этих лачугах вроде бы не обнаруживалось. Изнутри не пробивался свет, не слышно было радио, не бубнил телевизор. Что касается клеток, я определил, что они разделены на отсеки – по одному на каждую особь. Для того чтобы не поубивали друг друга. По лаю их было никак не меньше десяти-двенадцати. Бойцы и спарринг-партнеры. Впрочем, бойцов могли держать и еще где-нибудь. Пахло сильно и скверно – тухлым мясом, отбросами и экскрементами: как видно, никто здесь не убирал.