Фридеберт Туглас - Небесные всадники

А теперь? Вблизи еще можно разглядеть остатки отдельных стен и обрубки башен, но издали все сливается в сплошную груду щебня. Бывшие города даже по цвету не отличаются от этого пепельно-бурого ландшафта. Всюду, куда хватает глаз, — одни развалины. Какое-нибудь Портичи или Торре-дель-Греко, разбросанное по горному склону, похоже на кучу красных черепков. И среди всего этого запустения ни одного живого существа, кроме одичавшего осла или собаки.

Когда-то писалась история заселения этих мест, насчитывавшая две с половиной тысячи лет. Теперь история человечества подходит к концу, и снова можно начинать с описания пустынных холмов, береговых изгибов да островов. Ибо они все такие же. Зелено-рыжая Иския вздымается из еле видных волн, а за водной гладью виднеется призрачный Капри. Розоватая опухоль Везувия по-прежнему пускает в безветренное небо колечки тонкого дыма. Да, Везувий не изменился, как не изменилась и Помпея на его склоне. Даже раскидистая пиния, та самая пиния, которую еще во времена моей юности изображали на всех открытках вместе с дымящимся Везувием на заднем плане, она все еще растет здесь, на возвышенности Сан-Эльмо. И, наверно, будет расти и после, когда меня уже не будет…

Только вот некому больше, кроме меня, любоваться этой панорамой. Да и я прихожу сюда не затем, чтобы наслаждаться видами природы. Ох, нет! Давно уже прошли те времена! Теперь я иногда прихожу сюда, чтобы еще раз убедиться в том, что здесь не осталось больше никакой человеческой жизни. Может, где-то она и есть, кто знает, но только не тут. Кроме моего убогого очага там, внизу, да Везувия, ниоткуда не тянется к небу дымок. И на море, и на берегу ни души.

Мне уже давно стало ясно, что тут мои дни и закончатся. Лишь изредка, словно бы под воздействием какого-то воспоминания, я обращаю свой взгляд на север. «Занятно было бы, — думаю, — взглянуть на все это еще раз!» Я уже не могу и представить себе эти дали. «Нет, — успокаиваю я себя, мне уж больше не странствовать». К тому же, как я знаю, в этом климате я еще могу кое-как сохранить свою жизнь, а там, в краю сумрака и мороза, где почва три четверти года остается бесплодной, там мне не выжить. А сверх всего, я полагаю, что там и развалин-то почти не осталось. Там, вероятно, начался новый ледниковый период…

Я уже потерял всякую способность чему-то удивляться или ломать голову над своей судьбой. Но все же временами мой мозг еще сверлит вопрос: почему я в конце концов оказался именно здесь и почему это именно я, а не какой-нибудь другой человек с более соответствующими данными?

Да я и сам не знаю, но уж так оно вышло. Если все остальное шло своим неизбежным путем, то моя роль была, вероятно, чисто случайной. Впрочем, кто его знает? Может, здесь чистый случай, а может, и судьба…

Еще в юности я на опыте убедился, что не способен полностью осознать какой-либо эпизод из своей жизни, пока не опишу его шаг за шагом. Процесс пересказа делал для меня ясным то, что мне следовало бы знать с самого начала. Может быть, и сейчас так окажется.

Вновь пережита холодная и влажная зима. Я знаю, что теперь в течение нескольких месяцев моя жизнь будет становиться все легче и легче. Мои картофельные и бобовые грядки в парке Вилла Национале уже зазеленели. Я расставил сачки на креветок у берега Кастелло-дель-Ово. А моя коза Евлалия щиплет сейчас траву где-то здесь между развалинами. И больше нет у меня никаких забот, некуда мне спешить. А самое главное — мне посчастливилось найти бумагу и карандаш. Вот и попробую запечатлеть кусочек того, кусочек другого. Ну а если завтра же придется бросить начатый труд — что ж, кто об этом пожалеет?

Я должен начать издалека, с самого детства.

Мне было десять лет, когда кончилась война, которую назвали мировой войной. Помню ее достаточно хорошо, хотя, конечно, позже я узнал о ней гораздо больше.

Тогда народам казалось, что они еще не переживали ничего столь ужасного, в то же время они верили, что в будущем не будет ничего столь ужасного. Более того, некоторое время все были убеждены, что война, которая ведется, это последняя война. «Война окончательно себя дискредитировала! — утверждали люди. — Она в конце концов никому ничего не дает, ни победителю, ни побежденному! Война не достойна человека! Война — варварство. Человечество должно совсем иначе решать свои споры! Эта война была и остается последней!»

В таком духе произносились речи и писались передовые статьи в период заключения мира, и все этому верили.