Инга Кузнецова - Изнанка [litres]

Да ты сухарь, Хельмут. Попытался сбежать от своей собственной нелюбви. Ничего и никого ты не любишь. Ни себя, ни работу. Ни Анну, ни отца, ни будущее, ни прошлое.

Маму я, кажется, любил. В детстве меня любовью не баловали. Мама была холодноватой: с тех пор как я себя помню, я помню и все её поцелуи поштучно. Мама была строга. Она терялась, когда разрушался порядок. Теряла способность радоваться. Страшно было её погрузить в это унылое растерянное состояние. А отец? Ну, вот ему удалось. Он сбежал от всего этого. Увлёкся своей независимостью. Ну и что в итоге? Он зависим от всех, кто может с ним хотя бы поговорить.

Всё детство нам внушали: нужен порядок, прививайте себе любовь к порядку. "Любовь" – это слово звучало слишком сильно на фоне всего остального. Не сочеталось как-то. Торчало. Какой-то непорядок. Не может быть упорядоченной любви.

Я не знаю, что такое любовь. Надо быть честным с собой. Я не знаю ни что такое любовь к женщине, ни что такое любовь к себе. Неудивительно, что я никогда не хотел детей. Не думал о них. Я хотел чего-то иного, и оно всегда связывалось с работой, карьерой.

Успехом, возможностями. А теперь мне это поднадоело. Пожалуй, я теперь даже не знаю, хочу ли я хотя бы чего-нибудь.

Покоя. Хочу покоя. Надо уснуть. Завтра встреча акционеров. Надо спать. Не получается.

Я не знаю, как любят. Как требуют, знаю прекрасно. Съел собаку на этой чёртовой требовательности. Меня за это, кажется, почти ненавидят, а я – самый эффективный менеджер нашей компании. План продаж выполнен на 178 процентов. Я принёс столько прибыли! Но почему-то внутри я чувствую только убыль. Я бы потребовал от себя любить других. Я умею быть требовательным и к себе. Но так это не работает.

Мне очень жаль, что я не могу полюбить Анну. Она хорошая, а я не могу её полюбить. Требовать от неё любви ведь тоже нечестно. Я этого не заслужил. Мне с нею хорошо, но я же прекрасно могу без этого всего обойтись.

Пусть всё идёт как идёт. На большее я не способен. Неужели это правда? Моя жизнь уже схватилась. Иного не будет, не обольщайся. Надо спать. Спи, Хельмут».

Ночью я поглощал Хозяина, выпрастывая культи рецепторов из мякоти камер, подкатывая к другим, не пренебрегая небольшими путешествиями в подмякотных реках, введённых кем-то в узкие русла и оттого таких вязких, густых, кишащих мелкими полусуществами и бессмысленными чешуйками. А Хозяин спал, время от времени вздрагивая всем своим гигантским телом-миром и вытряхивая нас из дальних закутков. Пока мы варились в нём, он отдыхал от нас.

Мои оставленные в пройденных отсеках отростки стремительно вырастали в подобия меня и действовали дерзко и самостоятельно, захватывая всё большие и большие территории Отчётливого Хозяина. Подобий возникло так много, что, теснясь, они начинали толкаться и биться друг с другом за места, близкие к еле тёплым трубопроводам. Они ломали рецепторы друг о друга и пытались не пускать соперников к лакомой мякоти камер. Озверев от этой толкотни, они врезались и вляпывались в любые оболочки и слои Отчётливого без разбора.

Я стыдился их; я чувствовал, что Хозяину вся эта возня тяжела; он колебался и вздрагивал, точно хотел стряхнуть нечто мешавшее ему, но не просыпался.

Внутри него было молчание. Мне было понятно, что он не осознаёт, что с ним происходит. А там, внутри, накапливался бунт.

И вот он прорвался. Полусущества и бляшки, увязающие в жидкости трубопроводов, взбрыкнули, повернули вспять, точно им передался дух бесконечной битвы существ за жратву, за жизнь. Вместо того чтобы плыть в привычном потоке, они стали самовольно менять направление, сталкиваться друг с другом и пытались подавить своей крошечной важностью соседних пловцов.

Так поступали все. Стенки трубопроводов вспучивались и втягивались совершенно хаотично. Тщетно я пытался увидеть какой-то порядок, единый ритм этих процессов. Ритма не было. Не было смысла и единой цели.

Я не мог повлиять ни на что, не мог защитить отдыхающего Хозяина, да и сам поддался скорости общего безумия, беспрерывно сбрасывая шевелящиеся от нетерпения рецепторы и регенерируя. Новые, ещё более цепкие, отрастали всё быстрей.

Я почти полностью заменялся с такой частотой, делился и обновлялся, что порой мне казалось, что я уже не просто неустойчивая форма жизни, лишённая полной вещественности, а настоящее существо, имеющее и вес, и важность, и устойчивость признаков, и какие-то виды общего сущего на меня. Общего сверх-сверх-…-сверхгигантского тела-мира. И что я уже не ошибка сущего, не случайность, а его долгожданный житель, спрятанный в глубине тела Гиганта, который так же, как я, прячется в теле другого, немыслимо гигантского тела, которое он называет «Город».