Эрик Бутаков - Выруба

— А если бы он поднял кофеварку?

— Ну, тогда конечно бы мы облажались. Но ведь она горячая, я почему-то был уверен, что не возьмет.

В общем, так он отшучивался, пока не появился подполковник и сахар. Пока пили чай, всё само собой утряслось и забылось, а старый комбат, после всегда, заходя в мой кабинет, говорил: «Не поверил бы, если бы сам не видел. Почему моя-то дольше — ГОСТ-то один?!» Справедливости ради скажу, что мы в тот же день засекли действительное время закипания нашего агрегата, и получилось далеко за пять минут. Сдается мне, подполковник тоже кое-что здесь напутал, хоть «ГОСТ-то у него и один».

Андрей закурил, выпустил дым в потолок и продолжил:

— Казалось бы, на этом можно закончить, но я расскажу вам ещё об утюге, пока не забыл — это был его коронный номер:

Зимой, когда начинались учения и всем работникам Штаба (к числу которых принадлежал и я, уже как полковой врач), приходилось работать сутками. Не было время ни поспать, ни пожрать нормально, рисуя карты, циркуляры и прочую херню, которая так необходима для выполнения задачи. Вот тогда-то, наш писарь придумал, как приготовить горячую пищу, не выходя из Штаба. Мы, действительно, тогда зарывались, спали по два-три часа в сутки (и то, если повезет) прямо на полу, завернувшись в шинели: и солдаты и офицеры — все вместе. И, к стати говоря, сдружились с писарями штаба, которые себя тоже не жалели, помогая нам выполнить не понятные им задачи, чтобы наш полк не провалился. Что пожрать у нас было — сухпай. Но что такое перловая каша в банке. Единственное что её размачивает — это чай из нашей знаменитой кофеварки. Вот тогда писарь и придумал (выручай, солдатская смекалка!) разогревать банки с кашей и тушёнкой на утюге. Но, мы-то знаем, что утюг, нагреваясь до определенной температуры, отключается. Так что он сделал? Он его разобрал, выкинул пластмассовые детали, которые при нагревании расширяются и разводят контакты, и соединил контакты напрямую. Утюг, конечно, побелел и даже вздулся в одном месте, но зато он стал плиткой. Он приспособил его меж ножек перевернутой табуретки так, чтобы тот не падал, и потом всю жизнь готовил на нем, как на плите, горячую пищу. О! О его утюге ходили легенды. Запах жареного сала (а что ещё посылают в Армию?) наполнял штаб каждую ночь, и все дежурные дежурили у него в кабинете, рассказывая всякие истории, чтобы скоротать время. Начальник штаба лично командовал (я сам слышал): «Сержант, заводи утюг!» Миски-то тогда были алюминиевые. Он переворачивал табурет, устанавливал утюг, и пока он греется, тоненько нарезал сало. Если был лучок — тоненько нарезал лучок. Потом ставил миску с салом в один слой на утюг и жарил его до золотистой корочки с обеих сторон. Потом мы ели хрустящее сало, макая хлеб в горячую жидкость миски. Пахло лучком и салом, и вкусно было неимоверно. А кофеварка уже закипала, скоро будет и чаёк, крепкий чаёк с сахаром и солдатским хлебом, обмазанным топлёным салом!

Андрей вздохнул, затушил окурок. И обратился к Ермолаю:

— У тебя тоже такое было?

— Что-то подобное.

— Вот, видите! А вы говорите: «Писарюга». Писарь писарю рознь. Я ему потом книгу подарил — «Стенография». Давайте-ка, мужики, ещё по одной и пойду я, наверное, в баню.

Борис Семенович сидел на пологе, расслабив шею, поэтому его глаза уставились в живот. «Ты, смотри, как он сука растет! — размышлял Борис сам с собой. — Да-а, старею! Раньше его и в помине не было, а вот ведь растет. Откуда что берется?» Боре надоело смотреть на живот, и он перевел взгляд на соседнюю лежанку, где Макарыч безжалостно хлестал пихтовыми вениками Батю.

— Ай, хорошо, Серый, ай, хорошо, — повторял Батя, стоило ему вытащить лицо из огромного ковша с холодной водой.

Его, по-стариковски плотное тело, лежащее кверху спиной, занимало почти весь лежак, и было красным от ударов и пара.

— Давай, милый, выбей из меня всю хворь, омолоди старика! — причитал Иваныч и снова окунал лицо в студеную воду.

А Макарыч, стало быть, Сергей колотил его с двух рук, окунал веники в таз с кипятком, мелкими, дрожащими движениями над Батиной спиной тряс их, потом обтирал ими спину, медленно от шеи в низ, размахивался и снова принимался ритмично бить: «Бах-бах, бах-бах».

Валя Микумин, сидящий чуть ниже Семеныча на первой ступени полога, встал, сказал: «Это бурлеск!» — и вышел.

Семёныч млел. Ему нравилось вот так сидеть, ни о чем не думать, чувствовать, как горячий пар целлофаном обтягивает его кожу, дышать сквозь губы, и наблюдать, как крупный пот вылезает из пор, скапливается и тонкими ручейками утекает вниз.