Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

До самого рассвета и глаз не сомкнул. А лишь сыпануло с березы в окошко капелью, зазвонил колокольчик, призывающий братию ко служению, тут только и осознал всем своим естеством: вот и пришел этот день. Последний день мирской его жизни.

За зиму Артемиевскую церковь выстудило окончательно. Не согревало ее ни робкое мартовское солнце, ни ежедневное тепло свечей и братских молитв, возносимых к Всевышнему даже в трескучую февральскую стужу. Солдатская буржуйка, что раскаляли в храме докрасна, и та отогревала скованную холодом кирпичную кладку лишь едва. Монахи мерзли. Но молились еще истовее и горячей, отчего и пар из глоток вдруг редел, и лица покрывались холодной испариной.

– Раздевайся, – велел Феликс, когда в завершение малого выхода игумен закончил читать Евангелие. – До рубахи.

Эту рубаху он сам выдал Сашке накануне. Рубаху, судя по всему, неновую, кем-то ношенную, но теперь чисто выстиранную и выглаженную. Даже подумать о том, чтобы остаться в ней, – зябко. А уж когда разделся да лег по приказу Феликса на пол, ощущая всем телом вечную мерзлоту его камней, когда застучали вдруг зубы от судорожных сокращений всех мышц его организма, вот тогда и пронзила вдруг глупая и неуместная мысль: хорошо, что безногий, иначе бы совсем околел. Двое монахов, сам Феликс и Серафим, крылами черными своих мантий прикрыли его и повелели ползти вперед, на середину Никольского придела, и там распластаться крестом.

– Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно бо мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце, – гудел игумен тропарь. – Тебе бо Господи, во умилении зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою. Поспеши открыть передо мной объятия Отца, ибо я в блуде растратил свою жизнь, но ныне взираю на неоскудевающее богатство Твоих милостей. Не презирай мое обнищавшее сердце, ибо к Тебе с умилением взываю: согрешил я, Отче, пред небом и пред Тобою.

Это был трудный путь. Наверно, самый трудный за всю его предыдущую жизнь. Тяжелее, чем барханные и скалистые дороги далекой южной страны, чем кровавый волок с оторванными ногами к «вертушке», чем первые шаги по госпитальному коридору и даже парадного марша тягостнее. И вовсе не потому, что протезы его железные скрипели да цеплялись то и дело за грубый церковный камень, не оттого, что камень этот саднил кожу даже под рубахой и жег нестерпимо каждую пору его тела. Распластанный и пригвожденный к земле, он, быть может, впервые смирялся. Впервые являл себя Господу таким, какой есть: без звезд, званий, подвигов земных – в одном исподнем. Поверженный, будто тот самый блудный сын, о котором гудел над ним отец настоятель. Грешный. Кающийся. Казалось, доползет к середине храма – в крови. А оказалось – в слезах.

– Бог мудрый, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блуднаго сына приемлет тя кающагося и к Нему от сердца припадающаго, – молвит игумен, легким мановением руки повелевая ему подняться.

Оттого ли, что продрог до самых костей, от трепета ли душевного, тайного перерождения всей его сути дрожал Сашка перед игуменом мелкой дрожью. А тот будто не замечает. Смотрит на него снизу вверх испытующим взглядом, спрашивает:

– Что пришел еси, брате, припадая ко святому жертвеннику, и ко святей дружине сей?

– Желая жития постническаго, честный отче, – отвечал, зная наперед все ответы, но и понимая вместе с тем, что отвечает теперь не игумену мохнатому и не он спрашивает его, а Тот, Кто выше и этого игумена, и этого храма, и всех правителей мира сего от начала веков.

– Желаеши ли сподобитися ангельскаго образа, и вчинену быти лику инокующих?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Вольным ли своим разумом и вольною ли своею волею приступавши ко Господу?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Не от некия ли нужды или насилия?

– Ни, честный отче.

– Пребудеши ли в монастыре и в постничестве, даже до последняго твоего издыхания?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Хранит и ли себе самаго в девстве и целомудрии и благоговении?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Хранит и ли даже до смерти послушание к настоятелю и ко всей о Христе братии?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Пребудеши ли до смерти в нестяжании и вольней Христа ради во общем житии сущей нищете, ничтоже себе самому стяжавая, или храня, разве яже на общую потребу, и се от послушания, а не от своего произволения?