Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

– Кто из вас Иустина? – зычно гаркнул веселый центурион, чья жена на прошлой неделе родила девочку и тот наслаждался первыми днями отцовства.

– Я – Иустина, – проговорила настоятельница. – Остальные женщины – наши родственницы либо подруги. В доме этом совсем случайно.

– А ты здесь откуда? – спросил центурион с улыбкой. – Ведь дом принадлежит Кип- риану.

– Именно так, – вмешался в допрос Киприан. – Мы с сестрой пригласили родню на семейный ужин. Эти люди здесь ни при чем.

– Прекрасно! – Центурион возрадовался, что не придется возиться со всей оравой. – В таком случае – следуйте за мной! Вы двое.

Темница городская высилась за стеной Тиберия, за величественными Херувимскими вратами, которые воздвиг здесь в ознаменование победы над Иудеей правитель Веспасиан. Звались они так из-за могучих бронзовых херувимов с распростертыми крыльями, что венчали арку желтого туфа. Сын правителя Тит самолично низверг их с Иерусалимского храма и доставил в Антиохию в качестве военного трофея и знака римской власти над этой восточной провинцией. Полированная бронза на плечах, ликах и крыльях херувимов сверкала под рассветным солнцем сотнями бликов, горела жарко, слепила глаза, заставляя проходящих под ними прикрываться рукой от Божественного свечения. А ведь за двести с лишним лет никто их не чистил, не драил, как поступали ежегодно с бронзовыми статуями императоров, неизбежно покрывающимися патиной и окисью изумрудной. Когда Киприан с Иустиною ступили под сень врат, солнечные блики иерусалимских херувимов пришли в движение: танцевали, кружились и долго еще провожали бестелесными своими касаниями, словно крыльями бронзовыми благословляли.

Народа в столь ранний час на улицах было негусто. Нищие да забулдыги еще дремали на городских скамьях под сенью акаций, а кто и прямо на земле, в тени прохладных городских стен. Поскрипывали телеги крестьян, везущих через Восточные врата свежий, утреннего сбора урожай. Скрипели засовами лавочники, волокли корзины с зеленью, фасолью, хрусткими огурчиками, крепенько сбитыми кочанами капусты. Вывешивали на крючья свой кровавый товар мясники. Глиняные лохани с речной водой полнились густо-синими раками, сомами усатыми, угрями. Пахло дровами сухими. Дымком печным. Сладостью пекущихся ячменных лепешек, пшеничных хлебов. Еще одно светлое, без горестей утро даровал Господь граду сему. Настолько светлое, что двоих праведников, идущих по его мостовым в окружении солдатни, никто и не заметил. Каземат, восточной стеной прилепившийся вплотную к стене Селевка, а другой прилегающий к отвесному берегу реки, походил на мрачного циклопа, пришедшего на водопой. Темные его стены покрыты голубыми лишаями, ветром да дождями выщерблены, поросли камнеломкой, диким плющом. Окна зарешечены прутами коваными, в мужицкий палец толщиной. Двери кедра ливанского с обеих сторон уголками, листами железными, запорами хитрыми оснащены. Их даже нескольким солдатам не под силу отворить. Лишь дежурный центурий со своим ключом, что приводил в действие сложную систему противовесов, цепей, блоков, мог поднять их, отворяя путь к заточению или свободе.

Когда Киприан с Иустиною вошли под своды тюрьмы, в ноздри им ударил острый запах человеческих испражнений, особенно сильный, почти сшибающий с ног после свежести чистого утра. Тюремная вонь имеет особое свойство. В нее незримо вплетаются запахи, на воле не слишком явственные, а потому здоровому человеческому естеству непривычные. Смрад тела, давно не знавшего воды. Грязной, не стиранной месяцами одежды. Расчесанных до крови корост. Давленых клопов. Волос сальных. Но и это не самое отвратное. Тяжким, несмываемым мороком висел в темнице густой дух отчаяния. Каждым стоном, каждым звоном кандальным напоминающий о бренности земного бытия. И беспредельности страданий людских.

По причине сословного и имущественного положения в цепи их заковывать не стали. Разместили в одной камере, доставляя известные неудобства обоим, с одной стороны, но и радость общения и поддержки взаимной – с другой. Каменный пол темницы устлан влажной, пропревшей соломой, на которой теперь им и спать, и молиться, и вообще – жить. В углу – глиняная осклизлая бадья отхожего места, каковую велено самим выплескивать в зловонный желоб, отводящий нечистоты в общую трубу канализации. Половинка зарешеченного окошка под самым потолком, что хоть немного сочилась светом, являла лучики солнца, свежести небесной лазури. Вечером – только масляная лампа в коридоре. Слабый огонек трепетного пламени, столь схожий с уязвимостью человеческой жизни.