Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

Ведь говорил же вслед за премудрым царем Соломоном и апостол Павел: «Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает». Так и Сашку в восхождении его в вере что ни день поджидали разнообразные, и мелкие, и тяжкие, напасти, какими проверялась стойкость его, крепость веры. То электрический чайник на кухне вдруг заискрил да оплавился, чуть было не подпалив и кухню, и дом. То от порывистого весеннего ветра треснула и со стоном обрушилась прямехонько на крыльцо старая береза. Еле на крыльцо пролез. Затем часов не меньше пяти пилил сучья, ствол, волок березовые останки к костру, ладил доской крышу, ступеньки латал. Взмок цуциком. Да и простудился на студеном ветру. Неделю провалялся в койке, исцеляясь молитвой, малиновым вареньем с иван-чаем, эвкалиптовыми пастилками, вьетнамской «звездочкой». В тот же месяц и мама с сердечной аритмией слегла в Шадринске. Сердцеведы провинциальные, не слишком, видать, в сердечных делах подкованные, до одури нашпиговали маму всяческой химией, отчего сделалось ей совсем худо – в реанимацию отправили маму. Едва отмолил.

А тут еще и отец Антоний, которому исповедовался в грехе соучастия в спиритизме, ополчился и грех не простил, наложив суровую епитимью.

– Уж на что Саул был угоден Богу, но и он Его прогневал, оборотясь к волшебству, – распекал иерей, склоняясь над Сашкой. – Сам не заметишь, как очутишься во власти Сатаны. Это ведь как зараза инфекционная. От одного на всех домашних рано или поздно перейдет. А там и до последней степени обольщения рукой подать. Сила бесовская рассудок повредит. И доведет до самоубийства. Как Саула. «Мечом и голодом будут истреблены эти пророки; и народ, которому они пророчествуют, разбросан будет по улицам города от голода и меча… И Я изолью на них зло их». В прежние времена отлучили бы тебя от причастия на двадцать пять лет как душегуба. Прочтешь Евангелие двенадцать раз. Через три месяца приходи. Авось, врачевание духовное на пользу пойдет. Главное, ведьмы сторонись.

А как ее сторониться? Звонит чуть не каждый день. Письма пишет. Сообщает о монастырской жизни, в которую после встречи со старцем погружается все глубже, обретая в ней и интерес, и смысл куда больший, чем в ведовстве. И на службы ходит, и многие молитвы знает наизусть. Только к причастию старец ее покуда не допускает. Хитер бес, изворотливей аспида. Смиренностью внешней облечен, покорностью младенческой. Бывает, и молитвы повторит. Бывает, и Херувимскую споет, как пел он ее перед египетским аввой. И все ради того, чтобы размякла человеческая душа. Вражеского подвоха не приметила. И отдалась лукавому по доброте своей и доверчивости.

Вооруженный иерейским благословением, Сашка на письма больше не отвечал, к телефону не подходил. Даже провод телефонный перерезал. Вставал до рассвета и за труд духовный принимался, который, как оказалось, куда тяжелее труда физического и ратного. Семь потов сойдет, пока прочтешь вдумчиво, сосредоточенно, коленопреклоненно и правила, и Евангелие, и акафисты. Да Иисусову молитву до изнеможения. С искренним, до горьких слез покаянием. С любовью и верой. Труд молитвенный ни с одним другим не сравнится, а плодов его, в отличие от труда, скажем, плотницкого или портняжного, не увидать. Плод такого труда – Божья благодать, что ощущается только сердцем, сравнима разве что с детской беспечной радостью, с обретением рая в душе. Как и клялся, вычитал двенадцать раз Евангелие и уж совсем было приблизился к завершению, приступив читать в последний раз «Откровение Иоанна Богослова», как явился ему тот, от кого он все эти месяцы скрывался. Сам Дьявол вошел в его дом.

В стылом течении поздней осени вечер тот выдался на редкость теплым и мягким. Испарения влажной, гниющей листвы духовитым туманом густым заволакивали и железнодорожные рельсы с насыпью, и ветхий штакетник заборов, дачные тропки под смоляными столбами линий электропередачи с тусклыми лампочками под жестяными ржавыми фонарями. Юноша в холщовом балахоне, в каковых ходили прежде разве что хиппи, в джинсах потертых, а местами и драных, появился у дверей уже потемну. А поскольку дверной звонок последние несколько лет существовал лишь для виду, принялся колотить в дверь, хоть и деликатно, но настойчиво. До тех самых пор, пока не услышал его хозяин и дверь не отворил. Отрок представился нарочным из Мазеповки с поручением доставить сельский гостинец: корзинку груш, шмат домашнего сала, целого гуся. Помимо того, почтовый конверт с портретом Максима Горького, на котором значились Сашкины фамилия и имя. Нарочный в балахоне своем, видно, совсем продрог, несмотря на теплый вечер. Губы его тонкие побледнели. Молочной голубизной подернулись. То и дело охватывала мальчика мелкая дрожь. Глаза бездонные, черносливовые безмолвно умоляли сжалиться, пригреть отрока, который, быть может, без устали, без сна добирался сюда из дальних южных рубежей. Сашка сжалился. Старым ирландским пледом укрыл. В кружку глиняную цейлонского чая с сухой малиной и мятным листом заварил. Отогрелся мальчик. Ликом своим отроческим прояснился, порозовел. Озирается по сторонам с любопытством.