Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

Москва. Октябрь 1995 года

Видения вновь вернулись к нему столь же внезапно, как и покинули. Являли себя поначалу шорохом грушевой листвы за окном, ударами старой калитки, скрипом половых досок. Затем и тенями колеблемого света свечей. Сквозняком внезапным, что свечи эти разом задул. А то и дыханием жарким за спиной. Случалось это теперь чуть не каждый день на прочтении вечернего правила. И всякий раз холодела спина. Течение молитвенное прерывалось. Но, прервавшись, Сашка опять начинал читать, крепя голос, еще решительнее и увереннее выкладывая на себя охранительный крест. Во дни эти, кроме чтения правила, молился усердно и Архангелу Михаилу, и батюшке Серафиму Саровскому, священномученику Киприану. Само собой, «Отче наш» и девяностый псалом, каковой косит всякую нечисть навроде станкового пулемета: «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих». Но зло отступало от него лишь на короткое время. И возвращалось снова в видениях нощных, когда в бессилии, хоть и под доглядом святых угодников, метался на узкой своей кровати.

Виделся ему вновь Ангелочек в бесовском хороводе, да только лик ее, прежде и правда ангельский, ныне стал смуглее, жестче. Власы не прибраны, всклокочены. Взгляд исступлен, глаза остекленели. И нет в них ни ужаса, ни мольбы о пощаде. Словно уже и не жертва, но заодно с бесами. «Тадмор, – шелестел Ангелочек запекшимися губами, – Тадмор, Тадмор». И тянулся к нему пальцами с обломанными ногтями. Пробудившись от ужаса с непонятным словом на языке, принялся Сашка посреди ночи искать его в книгах и словарях и обнаружил на рассвете в списке самых страшных тюрем планеты, в античной сирийской Пальмире. Снова молился уже утренним правилом, вопрошая мысленно Господа, сообщать ли об этом матери. «Сообщать», – распорядился Господь телефонным звонком с юга страны. Лиля выслушала его спокойно, точно и сама чувствовала неладное. Уточнила название местности, провинции, расстояние до столицы, будто вычисляя про себя, как сподручнее до тюрьмы добираться. А следующей ночью сама явилась ему в виде- ниях.

Простоволосая, босая, сажей вымазанная. В слезах. В путах кованых, наподобие кандалов, стальном ошейнике, в каких медведей диких водят. Нечисть мерзкая круги нарезает в хороводе сатанинском, воет дико, желчью харкает, кровавой слизью. Сонмы бесовские и небо застят серой мглой. Шелест перепончатых крыльев сливается в непрестанный гул, в морок, от которого нет спасения, потому как – нашествие, адская рать поднимается из преисподней. Баалов храм огнем священным мерцает, возвещая скорое их наступление. Литаврами медными победными оглушает окрест. Со ступеней амфитеатра, из гробниц порушенных пальмирских, из купален, веками осушенных, выползают они подобно черным личинкам, но вскорости и вылупляются из них бурыми осклизлыми нетопырями. Жесткой шерстью укрыты. Взглядом желтым, звериным в сердце устремлены. Пастью с черным языком, рядами острых кошачьих зубьев ощерены. Вот уже и князья бесовские в латах златых, верхом кто на черном коне, кто на белом единороге, а кто и на драконе в стальной попоне. Взглядов их выдержать невозможно. Пронзают взгляды самоё сердце сотнями игл, воскрешая воспоминания о забытых грехах и даже помыслах, распаляя окаянным огнем рассудок до безумства неистового. Трубы златые и горны медные протяжным стоном марш возвестили. Смеются князья. Радостно им человеческое падение. Тот, что ближе остальных к несчастной, склоняется к ней и прижимает к себе, тащит в седло на драконью холку. И вот уже вдвоем с князем тьмы восседают на закованном в сталь чудище под визг и вопли мелких бесов. В смраде жженой серы, посреди клубов сизого дыма, искр электрической сварки двигались всей своей темной ордой прямехонько на Сашку в желании смять, пленить, растоптать его бессмертную душу. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его! – орет Сашка, кажется, на всю Пальмиру и крестом размашистым осеняет и князей тьмы, и их армаду, и античные развалины с угнездившимися в них бесами. – Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь!» Замерло войско бесовское. Оцепенело. И через мгновение осыпалось серым тленом. И князья, и лошади, и единороги, и руины пальмирские, и парящая в небе рать. Только Лиля осталась. Лежала на истерзанной земле, казалось, без чувств, без дыхания. Но вот вздрогнула. Застонала едва слышно. Отверзла глаза. Смотрела на него безумно. Но взгляд ее прояснялся, обретал смысл, словно возвращалась мыслями и сознанием из далей нездешних, а вскоре и вовсе обрел прежнюю ясность. Узнала. Поднялась. Прикрывая лохмотья, что остались от ее нарядов, пошла навстречу с усталой, мученической улыбкой на милом лице. Приблизилась на расстояние вздоха. И в ту же секунду хищно впилась в его шею.