Елена Попова: Этот сладкий голос сирены [калибрятина]

Кроме вопроса «Как живешь?», Тибайдуллин терпеть не мог еще две вещи – давать в долг деньги (конечно, очень маленькие) и кого-либо у себя поселять, включая родню. На этой почве у него была просто какая-то фобия. Как только Горовой об этом заговорил, его даже немного перекосило. Но Горовой сразу все понял, полез в карман и вынул… вынул оттуда деньги и в таком количестве, что Тибайдуллин, глядя на них как-то ослаб, обмяк, в голове закружилось…

Вечером позвонила жена Цыплакова.

- Слушай, - сказала.- Горовой тебе не звонил?

- Звонил, - сказал Тибайдуллин.

- Если еще позвонит, скажи, что мы его ждем. Он же у нас уже останавливался. Он у нас привык.

- Он у меня остановился, - сказал Тибайдуллин.

- У тебя? –изумилась жена Цыплакова.

- У меня, - повторил Тибайдуллин с вызовом.

Горовой поместился в небольшой комнатке в конце анфилады с выходом на кухню. Считалась, что эта комната то ли для денщика, то ли для горничной. Когда-то старшая дочь увлекалась фотографией и сделала там лабораторию, небольшое окно завесили одеялом. С тех пор прошло много лет, но окно так и не открыли, а в комнатку эту сносили всякий хлам. Оставив задаток, Горовой сказал, что вернется к вечеру, и куда-то ушел. А Тибайдуллин не спеша очистил помещение, оставив там только старый диван и два продавленных стула.

Какое-то время все было просто замечательно, Горового не было ни слышно, ни видно, он уходил утром и возвращался за полночь. Но скоро все изменилось. Сначала Горовой оказался в соседней комнате, потом, почти без перерыва, занял самую большую.

Как это собственно произошло, Тибайдуллин так и не понял, но последовательность каждой такой метаморфозы можно было отследить. Горовой окликал Тибайдуллина и… пристально глядя в глаза, вытаскивал из кармана деньги. На какой-то момент дыхание Тибайдуллина перехватывало, сердце замирало… Рука Горового приближалась и Тибайдуллину казалось, что от нее идет какое-то мистическое сияние. Распахивалась щедрая горсть, на ладони лежали деньги - похрустывающие, новенькие, манящие…И рука Тибайдуллина, существующая в этот момент как бы сама по себе, тянулась и брала.

Уже через несколько дней в комнату Горового перекочевал телефон. Телефон был старый, на длинном шнуре, таком длинном, что его можно было беспрепятственно таскать за собой по всей квартире и даже в ванну. Теперь, чтобы поговорить с дочерью, Тибайдуллину приходилось бежать на улицу к телефону-автомату.

Тем же путем в комнату Горового стали перебираться лучшие вещи – пуховое одеяло и подушки из Германии, чуть тронутая молью, но все еще внушительная тигровая шкура, серебряные рюмки с серебряным графином на серебряном подносе бабушки Тибайдуллина. Как-то Горовой протянул Тибайдуллину совсем уже внушительные деньги. Тяжелая волна предчувствия прошла по его телу, предчувствия до дрожи, спина взмокла и похолодела, но его рука, существующая как бы сама по себе, потянулась и взяла деньги. Ночью, в супружеской постели он не нашел жену. Тогда Тибайдуллин заплакал и плакал долго, отчаянно, заткнув рот кулаком. Так и заснул с кулаком во рту. Утром, пошатываясь от еще не изжитых страданий, он пошел на кухню, где жену и обнаружил. Она была в новом, хорошеньком халатике, из-под которой выглядывала прозрачная, незнакомая Тибайдуллину ночная рубашка. Лицо жены Тибайдуллина помолодело и он тут же узнал в ней девушку, которую повстречал двадцать три года назад. Самозабвенно колдавала жена Тибайдуллина над плитой, наполняя кухню непривычно изысканными ароматами. Тибайдуллин, забыв обо всем, жадно вдыхал упоительный запах, а когда все это пронеслось мимо на серебряном подносе его бабушки, и вместе с подносом, шелестя новым халатом, надетым на прозрачную ночную рубашку, упорхнула и его жена, Тибайдуллин опять заплакал… Он засунул руку в карман, где лежали взятые вчера деньги, но не скомкал их, не порвал, не бросил на пол, не принялся топтать ногами… а пересчитал и положил обратно.

Обитал теперь Тибайдуллин в небольшой комнатке за кухней, предназначенной не то для денщика, не то для горничной. Спал на продавленном диване. Первое время еще соблюдал, как положено, элементарные правила гигиены – регулярно принимал душ, брился, менял постельное белье. Но постепенно, незаметно как-то, стал опускаться. (На службу давно уже не ходил, деньги-то шли несравнимые.) Короче, опускаться стал. Спал, не раздеваясь, зарос и походил теперь на Робинзона Крузе, каким тот был изображен на картинке любимой им в детстве книжки. Просыпался рано, часа в четыре, тихо, крадучись, мягко пружиня в домашних тапках, шел на кухню. В углу ее появился новый гигантский холодильник, всегда забитый едой. Но что-то, наверно воспитание, мешало ему бесцеремонно вскрывать вакуумные упаковки с ветчиной или сыром. С краю на столе, на тарелке под крышкой он находил остатки вчерашнего обеда и почему-то понимая, что это оставлено ему, добросовестно все доедал. Зато насчет кофе оттягивался по полной программе. Правда, осмеливался брать только растворимый. Потом он также неслышно отправлялся назад, на продавленный диван, где и проводил день, читая старые «Огоньки». Под диваном, в коробке из-под обуви он держал деньги, аккуратные, хрустящие пачечки, перехваченные аптечной резинкой. Иногда доставал их, рассматривал чуть ли не с удивлением, пересчитывал. Еще несколько месяцев назад он и представить себе не мог, что когда-нибудь у него будет столько денег. И каждую неделю, во вторник, сумма увеличивалась. Из-за этого он и сидел, как крот, в комнате не то денщика, не то горничной, сидел изо дня в день, из ночи в ночь, отдав уже малознакомому человеку в аренду свою собственную жизнь. Он был как под гипнозом…