Александру Ивасюк - Половодье

Многие из сидевших за столом познали страх перед ним, их арестовывали, грубо допрашивали, задавая им такие наводящие вопросы, что, казалось, остается только подтвердить то, что и так уже хорошо известно. В те времена они пугались, встречая Месешана на улицах города, пытались узнать о нем у тех, кто постарше, ибо смолоду были приучены опасаться его ежечасно, потому что, если привлечешь его внимание, хорошего не жди. Перед войной он был в этом городе агентом и помощником полицейского комиссара, потом уехал в деревню и вернулся уже старшим комиссаром полиции. Почти незаметно пересек он весьма условную границу, отделяющую грубое законное насилие от насилия и беззакония, с коими некогда сражался.

Потому даже теперь, приветствуя его, они относились к нему с опаской. Из-за этих воспоминаний они никогда не чувствовали себя при нем свободно и всячески его избегали. Страх перед Месешаном был иной, чем перед Карликом, хотя теперь главарь банды был опаснее. Впрочем, старшего комиссара они еще и презирали, как человека, для которого не существует никаких законов и принципов, даже самых элементарных. Страх перед ним был лишен преклонения — то был голый страх, постоянный и инстинктивный, вроде страха перед змеей.

Потому и звали его только для дела, и он поддерживал связь лишь с Карликом да еще иногда с Паулем Дункой и вел себя с ними напыщенно и издевательски-уважительно. Между адвокатом и полицейским была явная вражда не на живот, а на смерть, и то, что Дунка иной раз его унижал, определяло симпатию к адвокату окружения Карлика, хоть Дунка оставался для них человеком непонятным. Уж и совсем было странно, что Дунка чувствовал свое превосходство только над полицейским, и лишь перед ним становился иной раз — быть может, из классового чувства — в позу высокомерия. До некоторой степени только они двое принадлежали к деградирующему миру. Кроме того, они были коллегами: Месешан тоже был лиценциатом права.

Полицейский стоял на пороге и глядел на них черными, как деготь, глазами, выделявшимися на его белом рыхлом лице. Смех сразу стих, и воцарилась та натянутость, которую неизменно вызывало его появление. Оно говорило либо о приближении опасности, либо о начале какого-то серьезного дела, не терпящего отлагательства, то есть приходил конец отдыху и развлечению. Во всяком случае, произошло, видимо, что-то необычайное, поистине необычайное. И если он пришел не по собственной воле, а был позван, значит, Карлик что-то затевает, потому и ведет себя так непривычно весь вечер.

— Честь имею, господа, — сказал Месешан и закрыл за собой дверь, но не сел и не разделся. — Честь имею приветствовать вас всех. Вижу, что вы хорошо себя чувствуете и веселитесь.

— А почему бы нам не веселиться, комиссар? Разве у нас не все в порядке? — сказал Карлик.

— Как же, все у вас превосходно. Мало кто умеет, как вы, радоваться жизни, этой короткой жизни. Вот я не умею радоваться. Я всегда обременен своим долгом перед государством. Не умею вкусить от полноты каждого мгновения так, как выучился это делать уважаемый господин доктор Дунка, которого я рад случаю видеть. Простите, не заметил вас сразу.

— Полиции следовало бы все замечать. Я питаю иллюзию, что от вас не ускользает ни одно наше движение, ведь вы нас защищаете — само собой разумеется, в качестве уважаемых граждан.

— Боже мой, да ведь это как раз и есть моя цель. Я сказал себе: дай-ка сбегаю защищу почтенного господина Дунку, может, там, где он находится, ему грозит опасность.

Но Карлик прервал их обычную перепалку.

— Бросьте вы. Ну, как дела?

— Все в порядке. Птички обнаружены, я их доставил. Они в известном месте. Если хочешь, пойдем, а то как бы кто-нибудь на них не наткнулся.

— Нет, зачем спешить? Не бросать же ужин из-за каких-то бродяг. Раздевайся и садись.

— Лучше бы поторопиться, у меня есть другие дела.

— У тебя есть другие дела? — удивился Карлик. — Более важные, чем мой ужин и мои уважаемые друзья? Ну, вот это уж никуда не годится!

Месешан молча снял фуражку и пальто и сел к столу, подперев рукой свое бледное лицо. У него был вид человека, который запасся безграничным терпеньем перед лицом людской глупости и слабости и даже согласен взирать на них как сторонний наблюдатель.

— Ешь, пей. Вот этот зельц хорош!

Карлик отрезал толстый кусок со своей тарелки и почти с нежной заботливостью сунул его на вилке в рот Месешану.

— Спасибо, я не голоден, — сказал Месешан и отвел руку Карлика не грубо, но решительно.