Драгомир Асенов - Биография вечного дня

На душе у Николая спокойно, в мыслях ведется странный диалог, точно беседуют двое, один расспрашивает другого — настойчиво, методично, но доброжелательно. Что скажет мать, когда ты приведешь в дом незнакомую девушку? Пусть говорит, что хочет! Как понять твое «что хочет»? А очень просто: я сумею настоять на своем, не впервой мне поступать по-своему, она не противится ничему из боязни, как бы сыночек не покинул милое ее сердцу гнездышко! А вдруг она испугается? И такое случалось: она догадывается, о чем думает и мечтает ее сын со своими товарищами. «Ох, Николай, Николай, — причитает она нараспев, — я прочу тебя в университет, мечтаю видеть ученым человеком, а кончится тем, что ты сгноишь себя в лагерях!» Однако она мирится с тем, что Николай где-то подолгу пропадает, вероятно, связан с группой Лозева, не возражает, когда он приводит своих дружков в дом, хотя глядит на их башмаки с нескрываемым отвращением. Ладно, приютит она незнакомку, предоставит ей убежище! Но до каких пор, на какое время? Повсюду идет молва, что с Германией покончено, сторонники Германии обречены! Но что будет завтра, случайно ли вновь поползли слухи (для кого-то это обычные базарные сплетни, а кто-то склонен принимать их всерьез), будто английский премьер Уинстон Черчилль настаивает на том, чтобы Балканы передать Западу? «Ну и пусть себе настаивает!» — отрубает сиплым басом Кузман. Николай вздрагивает и озирается: уж не затаился ли в самом деле за его спиной районный начальник?

Теперь Николай думает о Манчеве, вернее, о его жене, потому что она сама хозяйничает в аптеке. Сам Манчев, больной, дряблый, страдающий от удушья, почти не появляется в тесном, пропахшем лекарствами помещении аптеки, уставленном блестящими шкафчиками с бюстами античных философов и врачевателей. Зато супруга его всегда на посту. Едва заслышав мелодичный звонок у входа, она тут же спускается по деревянной лесенке со второго этажа, где они живут, и обслуживает клиентов: она хорошо разбирается во всех тонкостях фармакологии, в порошках и пилюлях, в которых так нуждается местное население, особенно обитатели бедняцких окраин. Женщина высокая, статная — в черные, блестящие как вороново крыло волосы как бы случайно попала прядь седых, и ее это нисколько не портит, напротив, иные люди находят в этом особый шарм, — она кажется настоящей красавицей. Николай часто заходил в аптеку Манчева — ах, эти сердечные капли для его матушки! Не раз он обращал внимание на необычный взгляд аптекарши, жгучий и сильный, словно вот-вот она готова была сделать какое-то страшное признание.

А вот дочку ее, Елену, он не знает. Ее, помнится, арестовали вместе с учениками ремесленного училища — они пытались ликвидировать начальника областного полицейского управления Симеонова. Какая-то девчонка встает у него перед глазами, когда он пытается восстановить в памяти судебный процесс — скоропалительный фарс, длившийся не более часа в Судебной палате. Туда никого не пустили, даже родителей подсудимых: Николай стоял в толпе на улице, он видел, как осужденных вывели и посадили в серый пикап, а люди вокруг кричали и даже плакали.

«Смертный приговор, смертный приговор!..» — всхлипывала рядом сухонькая сгорбленная старушка в кацавейке, но из-за ограды кто-то назидательно ее поправил: «Пожизненное!»

В этом бурлящем людском скопище он приметил девушку в сатиновом ученическом переднике — стройную, гибкую, с толстыми косами. Она поднималась на цыпочки и с блуждающей улыбкой глядела по сторонам, кого-то искала; глаза у нее были такие же, как у аптекарши, — глубокие и страстные, искрящиеся, как у добровольных мучеников, впадающих в экзальтацию (если ты не внушил себе все это только сейчас).

«Мама!.. — звала девушка. — Мама!..»

Но была ли то Елена Манчева? У той косы, кажется, были темные. Может быть, это совсем не она, там были и другие девушки, даже дочь весьма богатых родителей Софка (хоть и редко, в борьбу включались и такие).

Напротив, в железнодорожной будке, загорается оконце, в мглистом сумраке его оранжевый квадратик вселяет в сердце тревогу. И в тот же миг слышен кашель, мучительный, надрывный: стрелочник тащится вдоль пути, опускает шлагбаум. У него что-то зажато под мышкой, вероятно флажки. Он кашляет, озябший и недовольный, посматривая то в сторону холма, откуда должен появиться поезд, то на дверь будки, которую забыл прикрыть, и теперь она покачивается и скрипит, словно кто-то проверяет ее петли на прочность.