Драгомир Асенов - Биография вечного дня

И Николай не спит. Он валяется на кушетке в гостиной не раздеваясь, мечется как на угольях. Его давит обида, одиночество и отчаяние: друзья собрались в доме Лозева, выпускника технического училища, возглавившего группу ремсистов [1] РМС — Рабочий союз молодежи. В годы реакции ремсисты под руководством Болгарской коммунистической партии боролись против монархо-фашистского режима. — Здесь и далее примечания переводчика. после провала Чампоева. Там, в трехстах метрах от матросских казарм, в полукирпичной, полудеревянной развалюхе, принадлежащей безрукому отцу Лозева, они ждут приказа Кузмана, приказа о развертывании боевых действий, о начале боя. «Настал решительный час», — сказал он им еще вчера, собрав их в саду напротив женской гимназии, сказал совершенно открыто, без оглядки на строгие правила конспирации. И велел явиться на сборный пункт с оружием, хотя прозвучало это слишком громко — ведь у них и есть-то всего-навсего один допотопный револьвер, одна граната времен первой мировой войны (бог ее знает, взорвется она или нет!) и дамский браунинг, инкрустированный перламутром, по всей вероятности позаимствованный из реквизита местного театра.

Но вот нелепость — Николая туда не позвали, о нем вроде бы забыли, хотя в последнее время ничего от него не скрывали и на занятиях «культпросвета» (человек будущего должен быть всесторонне образованным!) с удовольствием слушали его лекции о происхождении жизни на Земле. Только Кузман стрельнул в него своими узкими глазами, в них промелькнула было какая-то мысль, но он сразу отвернулся с виноватым и несколько растерянным видом. Что же, черт возьми, получается! Поддерживают с ним дружеские отношения, обещают принять в РМС — сейчас он пока что числится как бы «сочувствующим», — но вот настал решающий момент, о котором столько мечтали, и все его сторонятся и самым безжалостным образом бросают одного.

Откуда это недоверие, почему они так осторожничают? Все тут яснее ясного: в глазах ремсистов Николай — «барчук». Что за дурацкое представление? Ну какой он «барчук», если все его богатство — этот вот домишко из трех комнат (скорее, из трех клетушек), завещанный отцом, которого он и не помнит: отец умер, когда Николай был еще в пеленках. И небольшой дворик с дорожками, вымощенными плитняком, весь засаженный цветами, пригодный разве что для «аристократических» прогулок его матушки, которая порой любит «пофасонить» на виду у своих соседок.

Мать — вот главная виновница того, что с ним происходит, ведь неспроста Лозев однажды презрительно брякнул:

— Богачка, ничего не скажешь. С такой не пропадешь!

Богачка! Одному Николаю ведомо, что скрывается за этой вывеской: жалкие сбережения, доставшиеся ценой стольких лишений, скромные подарки ее зажиточных братьев по случаю больших религиозных праздников да неизбывный страх оттого, что рано или поздно придется пасть перед ними на колени — сжальтесь-де, подайте Христа ради… А братья у нее жестокосердные, хотя и о литературе порой не прочь потолковать, и о музыке.

Правда, есть еще обстоятельство, которое могло бы смутить его друзей, о котором никто из них и не подозревает, — это любовная связь его матушки с местным адвокатом. Однажды обнаружив это, Николай был потрясен до глубины души, в приступе негодования он даже помышлял бежать из дому к своему родичу в Шумен. Человек бездетный, тот, бывало, подшучивал: дескать, усыновлю тебя, и перейдет тебе в наследство мое дело. Речь шла о стекольной и рамочной мастерской. Но мало-помалу ожесточение Николая и глупая ревность прошли, и он сообразил, что в этой запоздалой и, как ему кажется, комичной связи есть даже что-то наивное, трогательно чистое, к тому же адвокат, человек деликатный, безропотно и с удовольствием подчиняется властной по натуре матери, печется о ней с бескорыстием старомодного кавалера. Стоит ли на нее сердиться? Наверно, и она имеет право на крохи счастья, выпавшего ей на закате жизни. Разве в «прогрессивных кругах», к которым он себя причисляет, не твердят о том, как чутко надо прислушиваться к «велениям сердца», не обращая внимания на всякого рода предубеждения и мещанские предрассудки?

«Несправедливо, несправедливо!..» — мысленно повторяет Николай. Он ворочается на кушетке, со всех сторон наваливается на него духота — от накалившихся за день стен, от старой, массивной, добротной мебели, сработанной на века, от всяких ковриков, дорожек и множества других тряпок, вышитых и вязаных, которыми так дорожит мать. Николай вскакивает, на цыпочках идет в кухню — попить воды, — потом, все так же на цыпочках, возвращается в гостиную и садится к окну, напряженно вслушиваясь в уличные звуки — нет, ничего не слышно, ничего не происходит и не может произойти в этом перепуганном городе, полном обывателей всякого рода! А конец войны видят даже ярые сторонники нынешнего режима, в других местах все бурлит, молва приносит новость за новостью: в Плевене разгромлена тюрьма, заключенные уже на свободе, в Трынском округе партизаны контролируют не только села, но целые околии, комитеты Отечественного фронта выходят из подполья и берут власть в свои руки…