Денис Драгунский - Богач и его актер

— Надолго ли? — спрашивала мама, кусая губы, чтобы не расхохотаться, и держа себя за локти, чтобы не надавать ей пощечин.

— Навсегда! — патетически восклицала Сигрид. — Навсегда, навсегда! Лучше я останусь старой девой. То есть никогда не выйду замуж. Мужчины — это так ужасно, это ложь, это пустые обещания, это страсть, которая оборачивается пшиком. Я буду жить с вами, я буду утешать и лелеять вас. Где моя комнатка, я надеюсь, что в ней никто не живет? Надеюсь, вы не превратили ее в склад ненужных вещей? Пойдемте туда скорее!

— Может быть, сначала пообедаем? — говорила мама. — А я пока велю разобрать твой чемодан.

— Не надо! — испуганно вскрикивала Сигрид. — Я сама разберу, я уже не девочка, я — самостоятельный человек. Я сама разберу и разложу свои вещи. И вообще, горничные и камеристки — это так немодно.

Сигрид явно не хотела, чтобы кто-то заглянул в ее чемодан. Наверное, дело было в том, что она совсем изодрала, а возможно, даже распродала свою дорогую одежду, и у нее там было только скромное заношенное бельишко. Она запирала дверь в свою комнату и никого туда не пускала.

Однажды в поместье приехал Ханс, это было примерно через полгода после самоубийства его жены Кир-стен, и между ним и Сигрид состоялся неприятный, для Ханса во всяком случае, разговор.

Ханс уже готовился лечь спать. Он сидел на кровати в пижаме и надевал махровые ночные носки — была у него такая старая, еще детская привычка. Он натягивал носки и думал, что дядя-полковник был прав насчет армейской дисциплины. Попробовал бы он в казарме надевать тепленькие носочки перед сном! И вот тут в дверь постучали. Ханс запрыгнул под одеяло и сказал:

— Кто там? Войдите.

Вошла Сигрид. Она была в коротком халате, из-под которого выглядывала тоже не слишком длинная ночная рубашка. Ноги были голые, она была босиком.

— Можно к тебе? — спросила она.

— Пожалуйста. Садись. — Ханс показал на кресло, которое стояло в углу комнаты. — Что тебе? Я тебя слушаю.

— Ну почему прямо обязательно туда? — И Сигрид своенравно уселась на его кровать, ему в ноги, больно придавив правую лодыжку, ту самую, где был старый перелом.

Ханс зашипел, прикусив губу:

— Привстань, привстань, там больно, ты что, не помнишь?

— Помню, миленький. — Сигрид погладила его ногу поверх одеяла. — Бедненький, тебе больно?

— Ничего, ничего, — сказал Ханс. — Уже прошло.

— Хочешь, я тебе подую или поцелую? — И, по-детски сложив губки в трубочку, она сделала вид, что хочет стащить одеяло с его ног.

— Прекрати, с ума сошла! — недовольно сказал Ханс.

Сигрид забралась на его постель довольно глубоко, потому что кровать была широкая. Это была двуспальная кровать, которую он поставил здесь, в семейном загородном доме, после женитьбы на Кирстен. Они с Кирстен спали в этой постели только несколько раз, потому что бывали в поместье довольно редко; всю свою короткую семейную жизнь — всего лишь в десять месяцев длиной! — они прожили в основном в городе. Не считая поездки в Париж в свадебное путешествие.

Сигрид уселась у него в ногах, опершись спиной о стену, обняла колени руками и замолчала. Хансу было неприятно, что сестра сидит на постели, в которой он спал с Кирстен, — и уж неважно, как он к ней относился. Сидит почти, можно сказать, голая — халатик внакидку и батистовая рубашка. Сидит и шевелит пальцами босых ног. Ханс испытывал смутное чувство протеста и недовольства. Так они молчали долго. Наверное, минуты полторы. То есть ужасно долго. Наконец Сигрид спросила:

— Ты ни о чем не хочешь со мной поговорить?

— Представь себе, хочу, — отозвался Ханс довольно строго. — Очень хочу, давно хочу. И очень рад, что ты сама начала этот разговор.

— О чем же? — спросила Сигрид, подняв брови, изобразив очаровательную наивность.

— Вот о чем. Скажи, сестричка, вот мы все, чего мы тебе плохого сделали? Чем виноваты папа и мама да уж и я заодно? За что ты нас так мучаешь?

— Ну, завел шарманку! — капризно проговорила Сигрид. — Опять двадцать пять, не надоело?

— Ты сама хотела поговорить. То есть чтобы я с тобой поговорил. Ты ведь за этим пришла? Вот и давай, отвечай.

— Если о том, о чем ты спрашиваешь, то ты сам можешь за меня ответить. Ты все прекрасно понимаешь. Сколько тебе лет?

— Ничего я не понимаю, — сказал Ханс. — При чем тут сколько лет?