Анатолий Ким - Вкус терна на рассвете

Пришла, наконец, жена, двигаясь в темноте и дыша так, что он сразу угадал ее взволнованность чем-то.

— Ты не спишь? — спросила она.

— Нет, — ответил он и почувствовал, как глухо и странно прозвучал его голос.

— Что я сейчас видела! Никогда бы раньше не подумала! — возбужденным голосом принялась рассказывать жена, укладываясь на кровать с края. — Представляешь, мышь, оказывается, пьет молоко!

— Где ты это видела? — спросил он.

— Только что на веранде, — продолжала рассказывать жена. — Иду и, представляешь, слышу, как на столе брякнула крышка. А там у меня молоко стоит в кувшине, накрытое консервной крышкой. Кувшин поставила в холодную воду, в алюминиевую кастрюлю, — излагала она подробности. — Включаю свет и что же вижу? Мышка забралась на ручку кастрюли, встала на задние лапки, столкнула консервную крышку и пьет молоко! Ты можешь себе представить такое!

— Почему бы мышке не попить молока? — улыбнувшись, сказал он.

— Нет, а что я с этим молоком буду делать?.. Я включаю свет, а она голову нагнула и через край дует молоко! Обернулась, посмотрела на меня — и шмыг, сразу исчезла с глаз, как будто ее и не было!

— Я вижу, мыши стали для тебя большой проблемой, бедняжка, — сказал он, целуя ее в плечо.

— Да, тебе хорошо смеяться, а я их так боюсь. Тебя здесь нет, я лежу одна и слушаю, как они скребут, скребут и бегают за обоями. Иногда почти всю ночь не сплю, лежу, слушаю, думаю.

— О чем же ты думаешь всю ночь? Ну-ка расскажи мужу, о чем думаешь по ночам, когда его дома нет?

— Могу и рассказать. Например, о том, как они сползают вниз за обоями — хвостиками вниз или хвостиками вверх?..

Он был счастлив так бездонно, неохватно, невыносимо, как и ожидал, надеялся, желал весь долгий день. Смысл его существования почти исчерпывался этим счастьем, заключенным внутри его, как некая серебристая плазма. Но то и дело отвлекали его счастливое внимание знаки и звуки внешнего мира. То сова вскрикивала за окном, то мыши шуршали за обоями, то богатырски всхрапывала за стеною хозяйка.

И представился ему птичий голосок, настойчиво просивший у Дмитрия крючок; и вспомнилось странное видение ясным днем, в мгновенье сна, когда он нечаянно уснул на лугу. Он еще никогда не видел смерти, не знал войны, из оружия стрелял только по мишеням. Поэтому вся его жизнь, тихо растворяясь в этот миг во сне, вдруг всплыла на плавных волнах и двинулась вниз по какой-то туманной реке, которой не было конца. Утонуть в этой реке и значило умереть, но это невозможно, потому что он весь легок, упруг и невесом, как полет ласточки, — и давно уже не плывет по волнам, а летит над ними.

В командировках выпадают дни особо тягостные, но не тем, что работы много, а как раз наоборот — ее вовсе нет. Допустим, послали тебя в Баскар реконструировать некую грануляционную башню, ты приехал в этот замечательный городишко, что стоит средь грязевых осенних просторов, и оказалось, что приступать к работе нельзя. Потому что нет какого-то Прохорова, которого послали за трубами, пропал Прохоров, и надо ждать его день, два, неделю… Постепенно от скуки и жуткой командировочной тоски ты приходишь к чудовищной мысли, что пора бросать все к чертовой матери и становиться писателем. Писателю что! — если и чуть брезжит мутным светом поздний октябрь на полях и, как острова в тумане, еле виднеются за изморосью совхозные стога вдали, свищет ветер под карнизом да сыплет дождичек по железной крыше двухэтажной гостиницы — тебе все нипочем. Более того — даже на руку: сама дикая тоска послужит причиной вдохновения, дождешься и ты наконец своей болдинской осени. Тогда и, дабы не последовать примеру толстого соседа по койке, который уже третий день пьет не просыхая (утром и вечером наведается кое-куда — остальное время храпит, словно бензопила, лежа на кровати как есть в свитере, штанах и в наполовину сползших вигоневых носках; возле кровати валяется огромный рыжий портфель с двумя застежками), — тогда и берешь случайную бумагу, автокарандаш в руку и садишься к столу, отвернувшись от всего мира. Чтобы, значит, через часок-другой понять, что писателя из тебя не выйдет никогда и ты рожден в этот мир для прозябанья и, очевидно, однажды все-таки повесишься на собственном галстуке.

Рассказ так и не был написан на оборотной чистой стороне чертежей — лишь строчек десять-пятнадцать явилось из небытия, чтобы кануть в него обратно, да сбоку них изображение чайки… Осталась навек безвестной для мира история Володи Соловьева.