Максим Шраер - Исчезновение Залмана [litres]

– Спокойной ночи.

Тима выкрутил лампочку из-под низкого потолка, подошел к Эшли и обнял ее сзади. Большие и указательные пальцы, будто сами по себе, уже расстегивали упрямые пуговицы ее ковбойки. Эшли молчала и не двигалась. Она смотрела в лунное окно – на очертания конюшен, на темный горизонт степи. На ковш.

Уже голую, Тима довел ее до кровати, целуя лунные царапины на ее плечах и лопатках. А потом, лежа, – отблески луны на бедрах и коленях. Кровать была такой широкой, что они лежали почти поперек. Тима медленно целовал каждую трещинку на ее губах. Потом пробирался к вечно белым полоскам за ушами, отодвигая ее пахнущие степью пряди. Его пальцы проскальзывали к лону и погружались в него. Он будто шел по кромке ручья, и журчание и бормотание становилось все громче. И, достигнув запруды, где ручей с шумом переваливался через порог, остановился. И потом, закрыв глаза, стал опускаться на илистое мягкое дно.

– Тим, прошу тебя, я не хочу тебя совсем внутри. Только руки. Не сегодня, сама не знаю, почему. Просто ласкай меня, ведь можно все иначе.

– Эшли, я не понимаю, ведь мы ехали сюда, чтобы быть совсем вдвоем – вдали от всех…

Но она уже двигалась к его коленям, сползала по нему, увлекая его в то, что всегда было лучшей наградой. Он не мог отказаться. Да и не хотел. Дядя Витя вставал попить из чайника. Иногда было слышно ржание. Полуночное ржание тоскующих кобыл.

Рано утром Тима не разбудил Эшли и ушел с дядей Витей пасти табун. Они вернулись только к обеду. Эшли в линялой цветастой юбке и белой футболке с треугольным вырезом листала на крыльце русский глянцевый журнал. Они пообедали картошкой с консервами и деревенским серым хлебом. Тима с дядей Витей выпили полбутылки водки. Говорили на этот раз про американскую жизнь, про налоги, про родителей Эшли, ее брата и сестер. После обеда Тиму разморило. Он с трудом следил за разговором.

– Эшли, я пойду посплю. А потом – в степь. Не уезжай без меня. Если захочешь, разбуди меня часа через полтора-два.

Тима поцеловал ее и ушел, не дождавшись ответа.

Он проспал почти до захода солнца. В доме никого не было. Дядя Витя, наверное, уехал в село – он говорил что-то про новые сбруи. В умывальнике не было воды. Лицо шершавилось от сна. По дороге в степь Тима заглянул в конюшню, думая застать там Эшли. Денник Пегого был отворен настежь. На полу стояло пустое ведро. В полутьме нога задела и отбросила что-то. Бутылка водки покатилась, противно дребезжа. Тима подумал тогда, что это дядя Витя принес недопитую ими за обедом водку в конюшню и допил один.

Солнце уже садилось. Тима зашел глубоко в степь. Он вдыхал горький, мятный, солоноватый безумный запах. Потом взобрался на бугор, увенчанный кустом чертополоха, и оглянулся. Половина желтого шара уже скрылась за хвойной каймой, но было еще светло.

Чуть подальше, за бугром, он увидел Пегого и Эшли. Ее скомканная одежда валялась рядом вместе с седлом и сбруей. Эшли обнимала жеребца за шею и ласкалась плечами, щеками, шеей о его морду. Она тянула его вниз, чтоб достать мордой до своей груди, и что-то ему говорила. Тима присел на корточки, силясь не выкрикнуть ее имя. Эшли ходила вокруг жеребца, поглаживая его бока, спину, хвост. Потом встала на колени у передних ног жеребца и обхватила его ногу двумя руками, как кувшин. Она гладила одну, потом другую ногу снизу вверх, долго и терпеливо. Потом она забралась под живот Пегого, обвив его туловище руками и ногами. Потом Тима видел ее распластанной на жеребьей спине. Потом она скатилась по крупу вниз, к задним ногам. Стало быстро темнеть. Последнее, что Тима смог увидеть ясно, были тонкие щиколотки Эшли, сомкнувшиеся наподобие замка у основания колышущегося жеребьего хвоста. Потом все белые просветы между телами Эшли и Пегого исчезли, то ли сомкнувшись, то ли наполнившись темнотой. Тима бежал прочь, страшась гнева кентавров.

Он лежал в комнате и не мог думать. Эшли не возвращалась. Дядя Витя откашливался над ведром на кухне. Большой длинноногий комар ошалело бился об угол комнаты. Взгляд останавливался на черной водолазке Эшли, ее дымчатом нижнем белье, зеркальце, косметичке. Взгляд застывал.

– Тим, ты не спишь? Ты ждешь меня? Почему в темноте? Ты ел? Почему нет? Что ты на меня так смотришь, как…

Он подошел, почти подбежал к ней, обнял за плечи и целую минуту молча разглядывал.

– Эшли, любимая моя, только давай завтра уедем в Москву. Не говори ничего. Не надо…

Тима убирал ее пепельные пряди со лба, то и дело целуя ее холодные виски. И отбрасывал на пол струнки конских волос, заплетенных в ее растрепанные волосы.