Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

Но тут возникла станция или полустанок, лязг, фырчание тормозов, и бабы с сибирскими пирогами с картошкой и луком, и шарманщик, крутивший свой грустный вальс.

Стоп, это не шарманщик. Это безногий инвалид играет на своей гармошке что-то тоскливо-торжественное, и вот из-за приопущенного стекла доносится его голос… господи, ну он же совсем не может петь, ни намека на слух. Он просто орет с отчаянием в пространство слова этого вальса, который я никогда раньше не слышал:

И тут инвалид поднял голову, которую он до того почти впечатал в меха своей гармошки, повернул ее в мою сторону…

И я рванулся с мягкой скамьи к толстому стеклу, чтобы проломить его. Одна рука нащупывала в кармане портмоне. Другая вцепилась в покрытый дорожной пылью край стекла. Сквозь сдавленное горло пытался прорваться крик:

– Федор! Шкура!

Может, эта деревянная нога фальшивая, а на настоящей, подогнутой, он сидит. Может, он сейчас услышит или почувствует меня, вскочит, отшвырнет гармошку, и… И мы скажем друг другу, что просто так нас не убить, что…

Но в ту же секунду Федор вместе с перроном мягко поплыл назад, в прошлое, откуда еще с полминуты доносился его нестройный вопль:

– А сколько их сегодня таких по всем вокзалам, по всем кабакам, – с удовольствием выговорил Иннокентий Эрастович. – И как же это вас разобрало. Не привыкли, как не понять. И что вы думаете, что Россия после такого могла оставаться прежней? Не напрасны жертвы, нет, не напрасны. Да вот почитайте речи – у нас ведь скоро будет Государственная Дума, слышали наверняка. И кандидаты всё говорят, как есть…

Тут наши силуэты в зеркале двери исчезли, и в проеме возник уже почти родной Степан, высящийся над веером стаканов.

– А вот обещанного чайку, – оптимистично пропел он. – И лимончик пожалуйте…

И начал сгружать наши стаканы на столик, добавив:

– Еще свежую «Ниву» поднесли, не угодно ли…

«Нива»? Ну конечно же, «Нива», начал неуверенно улыбаться я. Чего же тут странного и недостижимого – прочитать мою «Ниву». Свежую.

– Есть нечто особое, – подсказал мне Степан. – Стихотворение Александра Блока. Все зачитываются. В соседнем купе плакали. Да вот я вам на этой страничке разверну…

– О боже ж ты мой, – заворковал снова неумолчный голос моего попутчика. – Увидеть свой журнал впервые за все это время – как не понять ваши чувства! Да, а представляете ли вы, как сейчас расцвела наша публицистика? Каждую неделю – событие, какой-то взрыв мысли с газетных и журнальных страниц… Вы, после вашего плена и прочего, будете очень нужны России, я вам смело предрекаю…

Тем временем крепкий палец проводника провел изящную дугу у нужного стиха.

И вот тут…

– Самодержавие не сможет уже быть самодержавием… – пел мой сосед, но его голос вдруг исчез для меня полностью, потому что…

– Девушка пела в цег-гковном хог-ге, – вдруг сказала мне журнальная страница певучим голосом Веры Селезневой, с ее мучительно, невыносимо ломающимся «р».

Я поднес пальцы к вискам, попытался попросить ее замолчать – но не смог.

– Общественные перемены небывалого масштаба! – доносился до меня далекий голос с сиденья напротив. – Утопить девять десятых собственного флота, проиграть все сражения на суше!

Но Вера не слушала его, потому что –

Так эта история кончилась – голосом Веры под невидимым куполом, и еще, конечно, непобедимым метрономом колес среди просторов.

В России много людей, до мелочей знающих все, что произошло со 2-й Тихоокеанской эскадрой от ее отправки из Либавы до гибели в Цусимском проливе. И прежде всего, это капитан 1-го ранга профессор Владимир Юльевич Грибовский, согласившийся стать консультантом этой книги. Согласившийся – и обнаруживший в первоначальном тексте много чего флотским реалиям не соответствовавшее.