Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

– А этого мы с вами просто не допустим. Мы же на что-то годимся? Или как вы считаете?

Скажу сразу: дальше ровно двадцать восемь дней не было ничего, в том числе не было никаких бунтов и волнений. События – и то поначалу незначительные – конечно же начались, но только по ту сторону океана, когда мы увидели конусы гор голландской Суматры на горизонте.

И это, повторю, было через четыре недели после выхода с Мадагаскара, а вот до того… До того было зачарованное пространство, великая пустота. По Атлантике мы по крайней мере шли вдоль африканского берега, а здесь – наискосок через громадный океан.

И вот мы режем эти волны днем, без единого шторма; и вот ночью мы – небольшой город из трех освещенных улиц – просто зависаем в пустоте, стоим неподвижно под урчание моторов под ногами, а океан мягко и невидимо поворачивается там, внизу, унося от нас Африку и приближая Азию.

Хотя, конечно, множество мелких событий было – ну, очередная безумная погрузка угля с германских пароходов в середине океана; ну, мои лекции на батарейной палубе про великого Сергея Соловьева и про его странную историю русского народа, так же как про судороги русского символизма и безумие Гоголя – да, я об этом рассказывал, и меня слушали. Слушали все, потому что офицеры тоже начали забредать на мои лекции.

И еще были странные прожекторы и неизвестные корабли, возникавшие на горизонте и быстро исчезавшие с нашего пути.

А вот так и не увиденный нами Сингапур, британская морская крепость… И появление недружественных британских же крейсеров под самым носом… И вообще весь Малаккский пролив, где по ночам мы не зажигали огней, кроме отличительных, где офицеры и орудийная прислуга дежурили у пушек, им постоянно мерещились японские корабли, и били боевую тревогу… В общем, это уже было веселее.

Все изменилось, когда мы добрались до французского (то есть почти своего) Индокитая и бросили якоря в великолепной бухте Камранг. Вот где я перестал думать о своих лекциях и записях, потому что, во-первых, нас догнал белый «Орел», задержавшийся было в Сайгоне.

А во-вторых, я почему-то заранее знал, что увижу веселую пену за кормой дымящего трубой катера, на котором – знакомая, хотя слегка вытянувшаяся физиономия почти выздоровевшего после операции мичмана Воропаева. А с ним – белые одежды, туго затянутый упрямый лоб Веры Николаевны Селезневой, ее пальцы, нетерпеливо постукивающие по борту катера.

И два чемодана, его и ее. Потому что сестра милосердия Селезнева теперь временно откомандирована на «Донского» ухаживать за Воропаевым и вообще помогать нашей медицинской команде на нижних палубах.

И началось: быстрые совещания господ офицеров насчет того, напоминать ли ей о понесенной утрате – смерти жениха, или не надо, потому что обстоятельства не из тех, о которых напоминают. И как-то резко оживившаяся команда, потому что и матросам очень интересно, когда на борту снова женщина, да еще какая – с глазами цвета александрита, со вздернутым носом и веснушками на нем.

Да она же не блондинка, она рыжая – какое открытие, какой восторг! Бледно-рыжая, цвета солнца. Как я мог сразу это не увидеть?

А где она будет жить – неужели в опустевшей каюте того самого жениха, да не может быть. А будет ли она всегда ходить в нашу кают-компанию, как Тржемеский… да, конечно, будет. И жизнь теперь изменится.

Я в этих разговорах не участвовал и просто ждал своего часа. И отстраненно наблюдал за тем, как вся команда пытается перемолвиться с ней хоть словом. Офицеры – о чем-то относительно высоком, матросы – да хоть о пищеварении, будто у нас на борту до того не было двух врачей. И она отвечает всем и кому-то улыбается. А я держусь в стороне и жду.

– Ходить! – сказала мне Вера, прекрасная зеленоглазая Вера, нервно двигаясь туда-сюда вдоль перил, над вечерним заливом. – Какое счастье – ходить! Мы здесь как в клетке. Не пгобовали побыть сестгой милосегдия? Это чаще всего неподвижность, или тги шага туда, тги сюда без конца.

– И все эти ровно два месяца, как мы не виделись, вы делали только по три шага, но по многу раз? Мне повезло больше.

– Ровно два месяца… Алексей Югьевич, вы считали дни? Вы что, в меня влюблены? А почему? Нет, не пгислоняйтесь так задумчиво к погучням, дайте я вокгуг вас буду ходить…

Я перевел взгляд на берег – закат тонул за наливавшимися темно-сизым цветом горами, из-за них веером всплывали невесомые облака… Я – и влюблен? Она смеется?