Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

Я кивнул. И Лебедев очень внимательно на меня посмотрел.

– Знаете, как договоримся: мое дело – корабль. Мой корабль. Ваше дело – искать этих людей, которые украли заговор у заговорщиков. А когда найдете – делайте то, что считаете своим долгом.

Я взглянул в его глаза и чуть не вздрогнул: казалось, он читает мои мысли.

– Ну а насчет ваших вопросов, то есть насчет того, откуда мы с госпожой Рузской узнали, что готовится бунт, – не с других ли кораблей – эти вопросы потеряли свое значение.

– То есть как?

– А так, что на ближайшие три-четыре недели крейсер превращается в почти изолированный остров. Сообщение между кораблями будет, но очень редкое. Вот посмотрите-ка, «Суворов» вон там…

Он аккуратно положил сигару на стол и пригласил меня к иллюминатору.

Черная громада флагмана все так же тяжко сидела в воде, но фок-мачта его превратилась в праздник: флаги, множество разноцветных флагов. Я перевел взгляд на «Александра», потом на «Нахимова», «Аврору», остальных – и везде был этот трепещущий фестиваль цвета.

– Что это значит? – спросил я, хотя мгновенно все понял.

– А это значит, – любезно подсказал Лебедев, – дословно вот что: «Броненосцам, крейсерам, миноносцам и транспортам иметь завтра к 12 часам пары для 10-узлового хода».

Я молча к нему повернулся.

– Да, – сказал он. – Завтра. От Мадагаскара, как я и сказал, крейсер никто никуда не угонит, уже не успеет. А делать это посреди Индийского океана бессмысленно. Потому что кончится уголь. И потому что в нейтральных водах наши миноносцы быстро догонят любое судно, которое, как вы говорите, должно было в прошлый раз взять на борт заговорщиков и груз. Да и как это судно нас найдет? В общем, если что-то и произойдет, то по ту сторону океана. Ну а там… мы посмотрим.

Отход эскадры, да еще самой громадной в морской истории человечества, – это всегда хаос. Я еле успел прыгнуть в шлюпку, отвозившую на белый «Орел» мичмана Воропаева, с его болями в животе – доктор говорил, что нужна операция, и не самая простая; меня ссадили на берег, я побежал отправлять очерк обычной почтой, через месяц будет в «Ниве»… и запасать белье, рубашки, мысленно считая оставшиеся деньги. Помнится, я размышлял, что со мной будет, если меня забудут на берегу; но в любом случае в 12 часов дня эскадра превратилась в основание для сорока пяти почти вертикальных резких колонн черного дыма.

И еще два часа, после симфонии гремящих якорных цепей, она строилась в кильватерные колонны – восемь броненосцев, пятнадцатитысячетонных красавцев, и где-то впереди легкие крейсера «Светлана», «Алмаз», «Урал», и другие крейсера с флангов – я научился различать «Жемчуг» и «Терек»; и транспорты в середине, с «Орлом», приютом ангелов, среди них. И мы – как всегда последними: «Олег», «Аврора», наш «Донской».

Две белые французские миноноски торжественно эскортируют нас туда, где волна подхватывает бронированные корпуса и мягко толкает их вперед. Сначала на юг, вокруг Мадагаскара – и матросы затаивают дыхание. Но проходит день, и вот теперь все ясно. Курс – на северо-восток, наискосок через Индийский океан (я знал, мне сказал об этом Лебедев – но я молчал), к нашему Дальнему Востоку.

И еще: к этому острову мы пришли под вести о катастрофе Порт-Артура. Уходили мы от него под разговоры о другой такой же катастрофе. На этот раз – под Мукденом, в Маньчжурии: город сдан, у нас тридцать тысяч убитых, сорок тысяч сдавшихся в плен. Это была очень плохая война. И мы шли именно на нее.

Воздух на орудийной палубе был легким – крейсер шел полным ходом. Палуба продувалась насквозь. А вот лица были тяжелыми, потому что бессмысленная стоянка позади, и теперь ясно, куда идем и что нас там ждет.

– Господа, – начал я (и в очередной раз уловил ироничные взгляды), – в прошлый раз мы говорили о том, что такое вообще поэзия. Сегодня я боюсь вас удивить, но разговор будет еще сложнее.

– А сейчас все разговоры стали какие-то сложные, – буркнул кто-то сзади, но его зашикали.

– Что такое музыка, господа? – спросил я, не без ехидства глядя на Шкуру: вот тебе Надсон с его надрывной поэзией. – Почему музыка так важна для людей – ну, какие-то там звуки, мало ли их вокруг нас… а потому что музыка – это самая прямая и непосредственная запись человеческих чувств. Книги такого почти не умеют. Слово – это прежде всего смысл. Звук – это прежде всего чувство. Песня – и то и другое сразу.

Тут возник шум, заговорило много голосов – но ничего другого я и не ждал.