Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

– Я, собственно, давно хотел вам высказать свое уважение, – вдруг улыбнулся Лебедев, глядя снизу вверх на дым своей сигары. – Да как-то не было ситуации. Мы вас все прочитали. Каждый по-своему. Честно скажу – не ожидал.

Говорит Лебедев негромким голосом, иногда чересчур быстро – как бы очередями.

– Знаете как: бывает, просмотришь – ну, человек занят делом. Что-то пишет. Кто-то его читает. Ты его уважаешь именно как занятого делом. Иногда оцениваешь – знает ли это дело хорошо. Но здесь…

Я ждал его слов как приговора.

– Вы не репортер, Алексей Юрьевич. Вы человек, который ведет со мной важный разговор о чем-то существенном. Или старается это делать. Вот такое впечатление, – высказался наконец он. – Это заставляет относиться к вам серьезнее, чем просто как к пассажиру и гостю.

Не то чтобы меня так легко расслабить приятными словами. Но тут есть исключение – если слова эти относятся к единственному, по сути, делу моей жизни. Тут я беззащитен перед любым высказыванием. А потом, это же говорит не кто-то, а Лебедев.

Я начал улыбаться, закуривая свою папиросу. Табак – волшебная вещь: он – мир, доброта, задумчивость. Если я начну курить здесь сигары, все посмеются и скажут, что я подражаю Лебедеву. А вот когда-нибудь потом – возможно, и начну. Уж очень они у него в руках хороши.

– А я как раз думал о смысле моих усилий, – сказал я ему. – Представьте, Иван Николаевич: иду по набережной, вижу толпу непонятных негров, пару французов, корабли наши чернеют где-то вдали, я никому особо не нужен, местные знать не знают, что я делаю в жизни. И вдруг задумался: ведь здесь, как на Марсе. Ну, вы знаете, что творится у нас дома, а тут – ничего не творится, им все наше непонятно. И я вспомнил… вас. Вы ведь несколько лет были чуть не грузчиком… где, в Марселе? И как это ощущается – если нет России? И нет того, что нас всех сейчас поедом ест.

Лебедев засмеялся – легким, добрым смехом.

– Как это ее нет. Вот как раз там-то она и есть. В том числе в Марселе. Я понимаю, о чем вы. Вся эскадра сейчас переживает то же, что и вы. Да-да, и я тоже. Тяжелые вести, кто спорит. Так вот, пока их не было, и Россию мы не сильно ощущали. Ну вы же ногу свою или руку каждый миг не чувствуете, да? А тут – заболело. Вот так. – И добавил: – Умеете же вы сразу хватать вот это, главное. Если пожелаете что-то такое, насчет ноги, написать, нам всем будет интересно.

Мне вдруг стало легко и хорошо, я даже передумал закапывать окурок папиросы в песок – пусть остается чистым и нетронутым.

– А не кажется ли вам, Иван Николаевич, еще кое-что, – попробовал пробить его сверкающую броню я. – Наш… ваш крейсер – он не совсем обычный, здесь происходят всякие… м-м, как бы это…

Да, я думал про все вместе взятые странности – налет апашей в Танжере, налет на меня в гальюне, необычные люди среди команды и не только. В общем, что-то, что не давало мне успокоиться, хотя вроде бы ничего не происходило. Но он меня понял по-своему – или не захотел понимать правильно – и повернулся ко мне, почти улегся подбородком на острое белое колено:

– Ну, уж поверьте, уважаемый Алексей Юрьевич. У нас замечательный корабль. Он просто устал – путь был тяжелым. Но сейчас мы кое-что на нем подтянем, подчистим, и все будет просто отлично. Вот увидите.

Залитые моей кровью рубашку и белые брюки наш с Ильей вестовой Ен отстирать не обещал. Более того, он фактически сказал, что мне придется ехать обратно в Хельвиль и искать там новый тропический наряд.

И еще он проявил настойчивость, выясняя, как это случилось, кто знал, что я пройду именно тем не очень темным переулком, по неровному песку между плетеных заборов и загадочных деревьев. Он был очень серьезен, и мне впервые пришло в голову: а кто такой Ен? Ну хорошо, вряд ли японский шпион, но откуда он родом, где и чему учился, как попал на корабль? И ведь видно, что не из крестьян.

Понятно, что он был не единственным озабоченным моей пролитой кровью и даже не первым. Вот я поднимаюсь на борт «Донского» с катера, неуклюже иду к себе на корму… вижу на нависающем над ней балконе двух голубков, Илью Перепелкина и Инессу Рузскую, сидят под тентом и о чем-то оживленно разговаривают (они что, уже перестали скрываться?).

И видя меня, с хирургическими повязками под порезанной и залитой кровью одеждой, они замирают и теряют дар речи.

– Но ведь жив, – выдавливает Илья, упуская шанс сообщить мне, что вот теперь я настоящий моряк.