Юрий Мамлеев - Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

— Город призраков, — шутила Лена. — Но именно поэтому он неуязвим.

— Надо, чтоб все в нем проснулось к невиданной жизни, — улыбалась Алла. — Нам мало одной столицы. Нужны по крайней мере две. А то и три.

Данила же в этот вечер забрел к старому знакомому читать манускрипты.

Свои необычные пляски у черной дыры он забывал здесь и был подтянут, словно попал в имперский мир.

На следующее утро он позвонил Алле и Лене.

— Сегодня в пять часов вечера Гробнов готов принять нас. Я умолил его: человек он сумрачный в смысле неожиданных знакомств. Встречаемся у памятника Достоевскому.

Гробнов встретил их полуулыбкой:

— Проходите, проходите. У меня кошмар, но умеренный.

Алла вздрогнула, но кошмар всего-навсего выражался в беспорядке, обилии черного цвета и старинных географических картах, разбросанных по столам.

Было такое впечатление, что если бы не друг детства (Данила был ребенком, когда Гробнов как-то раз принял его, и с того началось), то Владимир Петрович не предложил бы гостям даже чаю.

«Если он на меня еще раз взглянет этим взором в никуда, я взвою», — подумала Алла.

Но она не взвыла. Гробнов несколько раз эдаким взглядом, словно инфернально-небесными лучами, пронзил присутствие гостей, а потом вдруг порозовел и заговорил, очень бодренько и с напором:

— Все понял. Принимаю, принимаю!

Алла, которая немного ошалела от всего с ней и ее мужем происходящего, возьми и вдруг спроси:

— Владимир Петрович, когда наконец исчезнет современная цивилизация?

Гробнов не удивился:

— Если сказать глобально — лет через четыреста-пятьсот окончательно.

А до этого постепенно, с предзнаменованиями, процветаниями, падениями и хохотом!

И он показал гостям копию какой-то старинной карты с примечаниями на латинском языке.

— Смотрите, вот где проходят изломы, затопления, провалы, а главное — исчезновения.

— Но Евразия остается! — выкрикнула Лена.

— Владимир Петрович забыл заметить, — чуть насмешливо вмешался Данила, — что современный человечек может и не признать в людях того времени своих, свой род. А планетку эту тем более может не узнать. Да и некоторые обитатели или гости нашей Земли покажутся ему странными. Надеюсь, будет возвращение богов, ушедших после Троянской войны, и так далее, и так далее.

Гробнов нахмурился.

— Все это будет совсем не так, как у древних. И вы это прекрасно знаете, Данила. Думаю, что все станет еще более сюрреалистично, чем на картинах Дали. Да и страшновато где-то… Конечно, идиотическая цивилизация потребления исчезнет… Однако агония, со взлетами, конечно, продолжится, но в иной форме. Надежды на технологию и так называемую науку лопнут как мыльный пузырь. Современная инфантильная цивилизация рухнет, все это мелочь.

Взойдет иное…

— Вы говорите, агония, — опять усмехнулся с какой-то черной улыбкой Данила. — Но агония — замечательное состояние, ибо только в агонии познается высшее и скрытое от глаз бодрствующих…

Гробнов махнул рукой и замер, словно его размышления приняли другой оборот. Лена внимательно следила за ним, и ей казалось, что его гложет какая-то огромная и жалящая мысль. Алла же почему-то решила, что Владимир Петрович дойдет до конца своих исканий и откроет то, что хотел, но только уже в гробу. «Удивительно, как гроб подходит к нему, словно праздничный костюм, — мелькнуло в ее сознании. — Но где… где Стасик?..»

— Все тайны, все зерна, заложенные в этом людском роде, будут доведены до логического конца. Но этот конец растянется надолго и будет фантастичен, а для некоторых и приятен.

— То ли еще будет, — вздохнула Лена.

Однако надо было переходить к делу.

Данила, опять сменивший свою суть, или, может быть, оболочку дикого скифа, на облик изощренного интеллектуала, а не искателя черной дыры, каким он был в глубине, в суровых, не обильных, но достаточных тонах описал Гробнову проблему: существуют люди, душа которых иная, чем у нас, в какой-то степени, конечно, а то и полностью. Одного такого он видел здесь, в Питере.

Его фамилия Ургуев. Имени и отчества у него как будто нет. Нам необходимо его найти.

Гробнов вынул из шкафа водку и задумался. От этих дум он даже почернел.

— Я знаю, о ком вы говорите, — наконец выдавил он из себя, разлив по маленькой. — В нечеловечьих кругах у него есть еще то ли имя, то ли прозвище: Загадочный.

Аллочка напряглась: неужели, неужели…

— Но мне бы не хотелось открывать к нему дверь, — вздохнул Гробнов, и чернота вдруг сошла с его чуть-чуть профессорского лица.