Юрий Поляков - Как блудный муж по грибы ходил

– Нет. У нее все замечательно. Замуж собралась…

– Дочь-то с кем осталась?

– С ней вроде…

– Уживется с отчимом?

– Взрослая уже.

– Тем более! Человек-то он хоть хороший?

– Сволочь.

– Но добытчик хоть?

– Это – да!

– Друг, что ль, твой бывший?

– Ну, ты… прямо…

– Главный врач вообще говорил, что я экстрасенска. Даже опыты со мной ставил. Давал цифры в конвертах. Я угадывала. Не каждый раз, конечно. А с молодой-то управишься? – Анна поглядела на него так, что стало ясно: их вчерашний разговор со Светкой она слышала.

– Справлюсь!

– Ой, смотри!

– А дедов дом давно сломали? – перевел он разговор.

– Лет десять. Ты же на похоронах не был! А я тебе, как помер, сразу телеграмму в Москву отбила.

– Я в Германии служил, – соврал Свирельников, уже и забывший, почему не выбрался на похороны деда Благушина.

– Хоронить его младшая сестра из Мышкина приезжала, старенькая уже. Я ее в первый раз увидела, они с покойником в ссоре были чуть не с войны: он ей продукты с фронта на всю семью присылал, а она со старшей не делилась. Наследство ей и досталось. Тоже скоро померла. Внучка ее с ребятней летом ездила. Потом приехал Борис Семенович и купил участок. Сколько он сюда материалу позавез и народу нагнал! Узбеков. Два года строили, а потом еще год отделывали. Но это уже – хохлы. Вот пить-то здоровы! Витька тоже с ними работал – и сорвался. Он ведь у меня раньше столько не пил. Ну, ты помнишь.

– Помню, – кивнул Свирельников. – Я пойду по деревне пройдусь.

– Да какая уж там деревня! Эвона – одни дачники. Корова только у меня осталась. Еще одна профессорша на том конце козу держит. Для баловства. Может, позавтракаешь?

– Не хочется.

– Ты тоже, я смотрю, выпить не избегаешь.

– Жизнь тяжелая.

– Да уж ясно дело, семью-то к старости менять! Думаешь, от молодых одни радости? Э-эх! Постель-то общая, а жизни раздельные… Я в больнице орлов-инфарктников насмотрелась. Ни одна сучка молодая апельсина не принесет!

Он махнул рукой и вышел за калитку.

От Аниных слов у Свирельникова нехорошо сдавило сердце, и он обругал себя за то, что вздумал с похмелья закурить. Леша в джипе спал, откинувшись в кресле и выставив острый кадык. Сипло кукарекал чей-то припозднившийся петух. Река, искрясь на солнце, теснилась влево. На другой стороне, там, где в Волгу впадала Хотча, виднелись разноцветные автомобили и оранжевые палатки.

Дорога, шедшая по краю берега и наполненная когда-то теплой, похожей на ржаную муку пылью, теперь, перегороженная новорусским забором, никуда не вела. Она отвердела и заросла мятликом, подорожниками, мелкой лысой ромашкой. Кое-где поднимались темно-рыжие сухие стебли конского щавеля, словно некогда курчаво выкованные из железа, а теперь вот, к осени, проржавевшие. И еще одно новшество бросилось в глаза Михаилу Дмитриевичу. Раньше дорога была чуть не сплошь усеяна коровьими лепешками, являвшими собой, так сказать, самые различные стадии природного круговорота: от влажных, ноздреватых темно-зеленых караваев, облепленных навозолюбивой, переливающейся на солнце мелочью, до белесых, легких, волокнистых плошечек, проросших травой и почти уже ставших почвой.

А теперь – ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню! А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером входило в Ельдугино, растянувшись, многоголосо мыча, поднимая тучу пыли. И вечерняя прибрежная прохлада пахла парным молоком. У калиток стояли хозяйки, встречая своих кормилиц и ласково выкликая по именам. Благушинскую корову звали, кажется, Дочка. Она была, как и почти все остальные, пестрая, с черно-белыми пятнами, похожими на неведомые географические очертания. Поначалу маленький Миша никак не мог понять, каким образом дед узнает ее, думал – по узорам на боках, но потом понял, что у каждой коровы свое неповторимое выражение морды. Смешно: выражение морды!

«Интересно, какое выражение морды было у Вовико, когда вломились люди Алипанова? Нет, об этом не надо! Не надо, я тебя прошу!»

Дочка была очень умная корова, сама выбиралась из прущего стада и сворачивала к калитке, останавливалась возле деда, меланхолично дожидалась ржаной посоленной горбушки, а потом, раскачивая раздувшимся розовым выменем, отправлялась в хлев. Но попадались и глупые животные, которых хозяевам приходилось загонять домой хворостиной. Все потешались над Катькой, черной коровенкой с белой звездочкой во лбу. Она вообще никогда не узнавала свой дом, норовила вломиться к соседям, а то и вообще убегала за огороды, в лес, и на двор ее тащили, намотав на рога веревку. Считалось, что пример Катька берет с хозяйки, по молодости раза два сбегавшей от мужа к кому-то в Кашин. И хотя молока корова давала прилично, больше ведра, измученные насмешками хозяева продали ее на мясо…