Клаудио Магрис - Дунай

В то же время ее смерть и изгнание были символом сопротивления мучительному измельчанию всего и вся в постмодернистскую эпоху, подобно тому как Карл-Маркс-Хоф стал символом сопротивления пушкам Дольфуса и соблазну считать, что всякое сопротивление лишено смысла. Скудная, серая, громоздкая современность этого фаланстера поражает своим размахом. Совсем иное дело — кривляние тех, кто шестьдесят лет спустя открывает для себя это здание и принимается расхваливать его как образец ретро, кокетничая и изображая из себя сторонника прогресса или (как случилось в Триесте, где это привело к страшным последствиям) вновь предлагая фаланстер как модель жилища и совместного существования. Причуда возвращать к жизни формы, когда породившая их историческая необходимость уже исчезла, — проявление постмодернизма, свойственной китчу любви ко всему фальшивому и кричащему, любви к идеологии, у которой ампутировали все идеи; это лишенная основания культура, у которой нет ничего общего с мощным, тяжелым фундаментом Карл-Маркс-Хофа.

Марияхильфештрассе. В этих комнатах проживал дядя моей мамы, которого звали Оттоне. Десятилетиями его носили потоки истории, но в конце концов как бы ненароком всегда выбрасывали на защищенный, высокий берег. Во время Первой мировой войны в Триесте дядя, будучи австрийским чиновником, отвечал за снабжение. Работу свою он выполнял честно, а она, в свою очередь, позволяла ему не слишком затягивать пояс в те трудные годы. В 1918 году, когда в Триест пришла Италия, дядю вызвали к генералу Петитти ди Рорето. Дядя немного опоздал и появился, когда кучка людей на улице избивала его бывшего коллегу, тоже снабженца, с криками «долой австрийского обдиралу». К приходу дяди люди уже выплеснули злобу, и на дядю ее не хватило. Генерал, потрясенный царившим в дядиных учетных книгах порядком, попросил его продолжить работу в нелегкий переходный период и даже привел его с собой в театральную ложу — в театре праздновали сдачу Триеста, так что овации и возгласы «Да здравствует Италия!» полились и на моего дядю.

Когда утвердился фашизм, дядя переехал в Вену, и в годы тяжелого экономического кризиса накопленный опыт позволил ему получить аналогичную должность. Он рассказывал, что иногда, накануне демонстраций, социалисты заглядывали к нему и говорили: когда они явятся с приказом выдать, к примеру, 100 центнеров муки, он должен заявить, что выдаст 50, тогда они сойдутся на 75. Еще они просили его показать, в какие комнаты он почти никогда не заходит — вдруг им придется бить окна. Уйдя с государственной службы, в годы нацизма дядя помогал преследуемым социалистам и коммунистам; возможно, благодаря этому в 1945 году, во время советской оккупации, его попросили заняться снабжением и распределением провианта. В старости он стал кавалером Мальтийского ордена, но отказался от другого почетного звания, с которым позднее был связан скандал; когда же дядя стал Великим бальи, он проводил полгода в Риме, во дворце своего ордена, в компании престарелого слуги, которому дядя (а дяде шел уже девятый десяток) помогал ходить и есть. Давай, Джованни, поехали в горы, — говорил ему дядя, — и оба принимались вдыхать кислород из баллона. Дядя проскользнул среди событий жизни, подобно отличному танцовщику, который пляшет в переполненном зале, не сталкиваясь с другими парами.

Любезный сотрудник полиции, который водит меня по Музею криминалистики, гордится преступниками и преступлениями, о которых он мне рассказывает, как директор галереи Уффици гордится картинами Рафаэля и Боттичелли. Почитая закон, мой спутник не скрывает симпатий к королю взломщиков Брайтвизеру, которого венцы так любили, что попрощаться с ним в 1919 году на кладбище Майдлинг пришла целая толпа.

В музее есть две незабываемые фотографии — две женщины, жертва и палач. Убийца — состоятельная дама Жозефин Люнер, суровая, дебелая, спесивая, с тяжелой квадратной челюстью, какие бывают у блюдущих нравственность почтенных домохозяек, в душе — мегер. Жертва — Анна Аугустин, четырнадцати лет, темные косы, сияющий, застенчивый взгляд, еще не вполне девушка, а девочка, беззащитная и растерянная. Анна Аугустин приехала из провинции и работала в Вене прислугой в доме Люнер. Госпожа Люнер придиралась к ней, безосновательно упрекая в распущенности и угрожая обо всем рассказать родным девушки, затем принялась хлестать ее по щекам, пинать и избивать палкой; затем посадила под замок, мучила голодом, подвергла страшным издевательствам и жестоким пыткам. После года мучений Анна умерла. Когда все открылось, Жозефин Люнер осудили на смерть, но потом заменили казнь на пожизненное заключение — в Австрии всегда поступали так с женщинами-преступницами, пока после 1938 года нацисты не отменил эту привилегию. Муж Жозефин Люнер, знавший обо всем, но не участвовавший в пытках, отделался несколькими месяцами тюрьмы.