Клаудио Магрис - Дунай

Двуглавый орел искал убежища от стремительного, подстегивающего ритма современного мира в традиции, а традиция и есть долгая мера времени, проживаемого так, будто оно равно вечности. В «Степной деревне» Штифтер пишет о том, что поколения подобны четкам, перебирая которые словно берешь в руки одну человеческую жизнь за другой, и каждая из этих одинаковых жизней прибавляет каплю забвения к цепи времени, ибо, забыв самое себя, прибавляется к этой цепи.

Мгновение Фауста или четки Штифтера? Маддалена стоит у церкви Святого Флориана и покупает открытки: она наклонилась получше их разглядеть и еле заметно надула губы, как всегда, когда на чем-то сосредоточена. В такие мгновения по ее щекам пролегает чуть более заметная складка, золото волос ненадолго тускнеет, словно в напоминание о том, что жизнь не защищена от ржавчины. Ее светлые, еще светлые волосы — тоже бусинка четок, капля забвения. Фаустовское или штифтеровское убеждение: способность остановить мгновение, сохранить незамутненное золото или тихо перебирать четки, смирившись с тем, что бусинки идут одна за другой.

Штифтер пишет о том, что предметы разговаривают с нами, но, услышав их голос, человек вздрагивает, ведь они говорят об универсальном законе, о том, как настоящее перетекает в прошлое. Возможно, убеждение заключается в том, чтобы слиться с этим потоком, с бесконечным настоящим слова, в единстве движения и неподвижности, времени и вечности. Для Михельштедтера убеждение означало peithò, это греческое слово, а в греческом есть двойственное число. Человек, который идет впереди и вот-вот завернет за угол, — капля, жемчужина, бусинка или целые четки, перебирание бусинок. Время совместной жизни — путешествие, при котором, двигаясь вперед, постоянно возвращаешься к местам и мгновениям собственной одиссеи. Разве можно заниматься любовью с шестидесятилетней женщиной? — возмущался однажды, сидя в кафе, мой приятель Роберто. — Конечно, нельзя! Однако, — прибавлял он, уточняя свой риторический вопрос, — Паоле не только шестьдесят лет, как сейчас, одновременно это сорокалетняя, тридцатилетняя, двадцатилетняя женщина, с которой я прожил жизнь. Значит, ее средний возраст довольно молодой, таким он останется и завтра. С годами лицо становится ярче, его выражение — яснее и осознаннее, в нем больше довольства и соблазна. Вокруг рта, под носом, в легких складках морщин, в темных водах глаз блуждают года, настоящее и прошлое, проглядывает и оставляет след время; изгиб шеи — русло, по которому течет река времени. Рот, затягивающий в эту реку, — сегодня тот же, что и вчера; Гераклит ошибался, мы всегда входим в одну и ту же реку, в одно и то же бесконечное настоящее ее течения, и всякий раз вода все прозрачнее и глубже. Спуститься вниз, к Черному морю, отдаться потоку, играть с его завихрениями и рябью, со складками, которые он рисует на воде и на лице.

Штифтер любил природу, растения, но еще сильнее, наверное, любил неживую природу; он называл нравственным камень, в котором отложился закон, проявив свою кристаллическую структуру; в «Степной деревне», желая увековечить образ своей бабушки, он сравнивает ее с камнем, дарящим блеск солнцу. Кажется, предметы превосходят людей, потому что в своей непроницаемой неподвижности и спокойной объективности они звучат в унисон с неспешным непроницаемым законом действительности. Высшая мудрость совпадает с полным отказом от hybris, личной гордыни, и от разума.

Штифтер мастерски умеет рассказывать не положительные, нравоучительные истории, а притчи о тени, о мутном летаргическом сне, впав в который люди деградируют до состояния предметов, пассивных и мертвых вещей, чтобы, помимо личных амбиций, обрести таинственную гармонию с бесконечно глубоким течением жизни. В рассказе «Турмалин», одном из шедевров Штифтера, неполноценная девушка, исписывающая целые страницы и не понимающая, о чем она пишет, воплощает непробиваемую глупость, ведущую к высшему знанию. Отец девушки, главный герой рассказа, также воплощает тьму и страдание, он достигает полного созвучия с жизнью, с перетеканием настоящего в прошлое, потому что является отверженным существом, выброшенным на свалку обществом, диалектикой истории и прогресса.

Поклоняясь природе, Штифтер (видевший природу в самых незаметных ее проявлениях — не в извержении вулкана, а в росте травы) закрывает глаза на то, что природа способна создавать и уничтожать, сосредотачивается на том, что она умеет сохранять. Сталкиваясь с ужасным, с разрушением и трагедией, он заявляет, что «сильный человек смиренно склоняется перед природой, слабый восстает и жалуется, а обыкновенный человек замирает в изумлении». Штифтер написал свои лучшие страницы, встав на место обыкновенного человека, который, сталкиваясь с жестокой судьбой, замирает в изумлении, как в рассказах «Авдий» или «Турмалин», писатель не произносит нудных проповедей и не устраивает идеологических протестов. Когда же Штифтер решил встать на место сильного человека, принимающего свою судьбу, он написал поучительные и порой невыносимо скучные страницы. Великие чистые люди, подобно Штифтеру или Брукнеру, которым, как оказывается, известно о зле столько, сколько они и не подозревают, — истинные поэты, когда они мягко, но несгибаемо противостоят тьме и злу, подобно профессору Андрофу в «Турмалине», внимательно наблюдающему увядание, погружение в глубину и распад вещей, то, как птицы и животные постепенно захватывают брошенные людьми жилища, как просачивается сквозь старые стены влага.