Клаудио Магрис - Дунай

Джиджи отстал, вместе с Франческой и Марией Джудиттой он стоит у кондитерской, так и не заглянув в церковь, в которой уже темно. Все трое замерли с пирожными в руках, освещенные падающим из дверей кондитерской неярким светом: кажется, будто неведомая сила заставила их остановиться и окаменеть на пороге.

Вдали течет Дунай, нечаянно оброненная в воду бумажка уплыла, затерялась в будущем, впереди — там, куда мы еще не дошли. Течение разрезает воды подобно мечу, поднимает рябь, пена поблескивает в лучах закатного солнца, на середине реки, которая продолжает свой путь уверенно и спокойно, словно вспыхивает огонь. Отбирать, подразделять, отметать ненужное, стирать, исключать; наносить колотые и резаные раны, вскрывать и чистить их, разрубать узел, препятствующий свободному течению.

Мы продолжим путешествие, чтобы, подобно маршалу Марсили, автору выдающегося сочинения о Дунае, проследив четкий рисунок течения реки, его притоков первого и второго порядка, убедиться в ее величии. Довериться течению, его определенности, освежить мысли, выбросив из них остатки прошлого, затемняющие разум и заставляющие его страшиться всякой определенности. Если, как говорил Эмбзер, путешествие — это война, стирающая границы и расширяющая горизонты, лучше путешествовать тоге geometrico [51] По правилам геометрии (лат.). , выстроившись в квадраты, как взводы Монтекукколи или оловянные полки в Музее игрушечных солдатиков, расположенном в нескольких километрах отсюда в замке Траутмансдорф в Поттенбрунне. Солдатики маршируют, симметрия стирает все различия, батальон можно узнать только по цвету, уравнивающему и выстраивающему в ряд всех бойцов; слившись в единый организм, солдаты бесстрашно идут вперед.

Впрочем, порядок военного парада помогает сдерживаться, избегать сражений — так Франц Иосиф проводил маневры и смотры, изгоняя дух войны. Как говорил Фридрих II, великому генералу никогда не придется вступить в сражение, потому что его расчет и прозорливость сделают сражение ненужным и бессмысленным. Как и всякая настоящая наука, военная наука, достигнув высшей точки развития, вынуждена уничтожить себя, выбить почву из-под своих ног.

Тогда в остатке остается мир, окончательный мир; поля, на которых больше не разворачиваются сражения из «Энеиды», возвращаются к тихом труду «Георгик». К сожалению, жизнь нередко подставляет ножку геометрическим утопиям, разбрасывает по комнате оловянных солдатиков, засовывает их под шкаф или в мусор. Ни в коем случае не стоит доверять достижение и сохранение мира генеральным штабам с их стратегическими планами. Как писал Стефано Якомуцци, после мировых войн даже литература разлюбила парады. Рядом с домом, в котором скончался Монтекукколи, висит табличка частного детективного агентства «Лидеа», сулящего эффективное и деликатное расследование фактов супружеской неверности. Но это уже совсем другая геометрия, другие расчеты, углы оперативных действий, другие войны.

В музее, расположенном в замке Линца, выставлена гравюра XIX века с изображением Маутхаузена. Безмятежные холмы, уютные домики, лодки на Дунае — в них спешно прощающиеся люди. Идиллическое путешествие по сельской местности. Из пароходных труб над рекой поднимаются задорные полоски дыма.

Здесь, далеко не в самом страшном из лагерей, погибло свыше ста десяти тысяч человек. Самая жуткая картинка, возможно, более жуткая, чем газовая камера, — широкий плац, на котором собирались и выстраивались для переклички заключенные. Сегодня на плацу пусто, солнечно, душно. Пустота, как ничто другое, способна передать невообразимость того, что происходило среди этих камней. Как в религиях, запрещающих изображать божество, невозможно изобразить лик божества, невозможно изобразить массовое уничтожение и крайнюю подлость, в отличие от прекрасных форм греческих божеств они неподвластны искусству и фантазии. Художественная литература — и проза, и поэзия, не сумели объективно описать лагерный кошмар; даже самые великие страницы бледнеют перед неприкрашенностью документов, рассказывающих о том, что произошло, о том, что выходит за рамки воображения. Ни один, даже самый великий писатель, сидя за письменным столом, не способен соперничать с историческими свидетельствами, с правдивым описанием того, что происходило в бараках и газовых камерах. Лишь прошедший через Маутхаузен или Освенцим может попытаться описать пережитый крайний ужас; Томас Манн или Брехт — великие писатели, но, попробуй они сочинить историю Освенцима, рядом с «Человек ли это?» [52] Роман Примо Леви, в котором автор рассказывает о своем пребывании в Освенциме. легло бы нравоучительное бульварное чтиво.