Клаудио Магрис - Дунай

Истинная тайна чиста и наполнена светом, как в то далекое утро, ему не нужны жалкие уловки и чудеса, дешевый обман оккультного и сенсационного. В музее хранится статуя Гликона — чудовища с головой собаки или антилопы с человеческими глазами и волосами, змеиным туловищем и львиным хвостом. Гликону поклонялись во II веке нашей эры в Пафлагонии как воплощению Эскулапа, его культ сохранялся и в Риме. Он мог бы стать гением места при разворачивающихся вокруг метаморфозах и всеобщем смешении; если взглянуть прозаичнее, его можно рассматривать как напоминание о надувательстве. Один мошенник, Александр из Абонотиха, приручил змею и хитроумно ее использовал: за немалую мзду змея давала пришедшим к ней на поклон людям ответы на вопросы и пророчествовала о будущем. Эпигоны и эпигонские эпохи не способны верить в Бога или взглянуть в лицо атомам и пустоте; их Halbkultur [117] Полукультура (нем.). не позволяет понять Евангелие и Лукреция, поэтому эти люди обращаются к интеллектуальным безделушкам — дешевым, не претендующим на изысканность, ища утешения в невероятных балаганных чудесах. Тайна жизни, смерти и судьбы смешивается с тайной женщины, которая забирается в ящик и которую распиливают пополам на глазах у публики, а потом женщина, как ни в чем не бывало, выскакивает из ящика и раскланивается.

Культ Гликона — поклон перед собственной неспособностью понять, в чем же трюк. На самом деле воистину неизведанная тайна скрыта несколькими метрами ниже — в появившихся из моря амфорах и в море, о котором они напоминают, или в чудесной голове скорбящей женщины, символизирующей всю невыразимость горя. Трудно представить себе, чтобы эта очаровательная, охваченная печалью женщина спросила, как наверняка делал беззастенчивый Александр из Абнотиха: «Под каким знаком зодиака ты родился?».

Для Гёльдерлина путешествие предков немцев по Дунаю было ностосом, то есть возвращением домой — в лето, в солнечную страну, к Элладе и Кавказу. Я добрался до Histria, Истрии, мертвого города, связанного у меня с летом и с хорошо знакомыми местами. Как-то непривычно приехать сюда в вечерний час, еще непривычнее — приехать одному: слово «Истрия» вызывает в памяти слепящее солнце, бесконечный день, жизнь, еще незнакомую с одиночеством.

Здесь, в этой археологической метрополии, нет ни души. Ворота заперты, трубы не дымят, грузовики выглядят заброшенными, как развалины древней милетской колонии. Я перелезаю через забор, пробираюсь среди репейника и дикорастущих колосьев, развалин храма Зевса и базилики, массивных ворот и колонн, возвышающихся в закатном солнце, словно огромные стебли, среди немых терм. Прозрачный, ясный вечер опускается на захоронение, где спят столетия, между камнями то и дело проскальзывают змеи, птицы громко щебечут на выщербленных стенах, развалины спускаются к морю, которое из-за водорослей и цвета дна кажется рыжим.

Мертвый город наполнен вечностью и разрушением, камни не расскажут о том, как к этим берегами пристали корабли милетских колонистов, скорее, они поведают о волнах, стиравших все, что было здесь прежде, — готы, славяне, аварцы; о мгновениях, в которых пресеклась жизнь. Среди камней стоит крест в память об Эмиле Панаите, Михае Симионе и Эмиле Платоне, умерших 12 марта 1984 года, но в тишине столетий развалины храма, воздвигнутого в честь неизвестного местного божества, заслоняют развалины христианской базилики, хотя и настал час вечерней молитвы.

Город большой, его улицы пересекаются, разветвляются и теряются, образуя лабиринт, я не сразу нахожу дорогу обратно. Как Белой кобре в мертвом городе Киплинга, в прозрачном воздухе, разносящем малейший шум, начинает казаться, что ты оглох, перестал слышать голоса действительности. Столетия смерти, скопившиеся среди здешних развалин, означают не мрак, не поглощающую все образы тьму, а ясный и неизменный свет, в котором глаз прекрасно все различает. А еще эти столетия — словно стеклянная стена, отделяющая от раздающихся в мире звуков. Среди развалин прошлого бродишь не как слепой, а как глухой, погруженный в нечто непредставимое, порой комичное и смешное, постоянно окружающее того, кто туговат на ухо.

Здесь ощущаешь себя беззащитным, легкой добычей, которой не уйти от неожиданной опасности, нечем ей противостоять; в детективах встречаются страшные убийцы и ловкие слепые сыщики, но глухих сыщиков не бывает. Старость тоже следует изображать не столько слепой, сколько глухой старухой. Разумеется, в подобных случаях наш словарь проявляет милосердие и приходит на помощь; всегда можно попытаться уверить себя, что это не глухота, а частичное снижение слуха, как говорил лечивший дядюшку Джиджи врач, чтобы его успокоить. Но я-то, возражал дядюшка, все равно ничего не слышу.