Клаудио Магрис - Дунай

В столице Баната Темешваре в 1902 году выходило двенадцать немецких, двенадцать венгерских и одна румынская газета; впрочем, мадьяризация подтачивала до самых корней ростки немецкой культуры. Адам Мюллер-Гуттенбрунн описал усиливавшееся вытеснение немецкой нации, закрытие немецких школ, мадьяризацию имен и фамилий, постепенное исчезновение со стен швабских домов портретов Франца Иосифа. В то время как в Трансильвании саксонцы упорно отстаивали свое национальное своеобразие, в Банате швабы охотно ассимилировались, давали своим детям венгерские имена или мадьяризировали собственные. В разгоревшейся в 1916 году острой полемике бургомистр Темешвара выступил против Мюллера-Гуттенбрунна и его призывов к защите немецкого меньшинства — любопытно, что ратовавший за мадьяризацию бургомистр был швабом.

Сорок восьмой год стал символом суматохи и беспорядка. Мальчишкой Мюллер-Гуттенбрунн играл обломками сброшенного с постамента памятника, головами оскалившихся зверей, которые в то время, когда памятник поставили в память о доблестной защите Темешвара от венгерских повстанцев, символизировали демонов национальной революции, побежденных добродетелями космополитической империи. Венгры снесли памятник, но лежащие на земле демоны казались мальчугану еще более живыми и грозными. И сегодня, когда баба Анка, показывая на какое-нибудь здание в Бела-Цркви, говорит «здесь до революции находился…», она имеет в виду 1848 год.

Мы вновь в Бела-Цркве. В доме № 35 по улице 1 Октября проживал Фогтер, богатый немецкий промышленник и землевладелец, оставшийся в Банате после Первой мировой войны. Во время Второй мировой, — рассказывает баба Анка, — в годы немецкой оккупации у него жил лейтенант вермахта, которого хозяин кормил отменными обедами. Вермахт вошел в Бела-Цркву в 1941 году, группа немцев, возглавлял которую доктор Йозеф Янко, выступала за «автономный Банат» с собственными вооруженными силами — дивизией «Принц Ойген», решающей исключительно оборонительные задачи; Янко, стремившийся отделить местный «немецкий дух» от нацизма, выразил решительное несогласие, когда дивизии попытались поручить иные задачи и направить в иные районы.

Немецкая армия была сильной, ее боялись, рейх еще сохранял могущество, Фогтер жил себе припеваючи на широкую ногу. Его крестьяне летом уходили в поля в два часа ночи и работали до десяти вечера, потом возвращались домой и в сарае за господским домом ели, ели один раз в день все вместе из огромного котла какую-то бурду, закусывая ее хлебом с салом. Однажды вечером ни о чем не ведавший лейтенант заглянул в сарай и спросил у крестьян, почему они собрались в такой час и едят подобную дрянь. Вскочив на ноги, держа в руках шапки, батраки испуганно ответили, что ужинают. Лейтенант пинком опрокинул котел, позвал Фогтера и крикнул ему в лицо, что он мерзавец, что он позорит свое немецкое имя, а крестьянам объявил, что отныне они будут каждый день есть в трактире за его счет. Я спрашиваю бабу Анку, что стало с этим лейтенантом. «Ох, — отвечает она, — кто же знает, наверное, в неразберихе его убили люди из леса, партизаны, может, один из тех, кого он отправил в трактир обедать».

Неожиданно баба Анка заявляет, что хочет заехать в Зибенбюрген, в Сигишоару, где похоронен Октавиан. Я спрашиваю, кто такой Октавиан, — поскольку баба Анка упомянула могилу, грамматика обязывает меня употребить прошедшее время, спросить, кем был Окта- виан, но у меня не поворачивается язык говорить о человеке, о любом человеке, в прошедшем времени. Суровое и до сих пор красивое лицо бабы Анки становится задумчивым, почти растерянным, хотя трудно себе представить, что она может растеряться. «Ну, парнишка, офицер, ухаживал за мной, когда мне было семнадцать лет, в общем, он мне нравился, мы были почти как жених и невеста. Потом, знаешь, как это бывает, из-за какой-то ерунды, ни с того ни с сего, я его бросила». — «А он?» — «А он застрелился». Я спрашиваю, сожалела ли она о случившемся. «Нет, — решительно отвечает она, — в то время нет, ни капельки, я и думать об этом забыла. Но в последние годы мне все хочется его навестить, съездить к нему на могилу».

Вот так старый, с запозданием оплаченный чужой долг приводит меня в Трансильванию, в многонациональную румынско-немецко-мадьярскую мозаику, в которой уже восемь столетий живут саксонцы, немецкие колонисты, откликнувшиеся на призыв венгерского короля Гезы II и получившие в 1224 году от короля Андраша II особые свободы и привилегии. Сегодня их многовековое присутствие в этих краях постепенно сходит на нет. Немецкая, а вместе с ней и еврейская культура укрепляла единство и цивилизацию Центрально-Восточной Европы; площади Сибиу-Германштадта и Брашова-Кронштадта, зримое воплощение немецких традиций, которые, возможно, в самой Германии уже исчезли, подобны римским акведукам и аркам, это знаки единой цивилизации, определившей облик Центральной Европы.