Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Кто?

— Да диплом-от!

— А-а… — Иван, щурясь, посмотрел на солнце, стоявшее необыкновенно высоко, вздохнул — работать бы надо, да жарко. — Ну?

— Че?

— И какие такие отметки у тебя были?

— Где?

— Да в дипломе твоем…

— A-а… Как положено, сам профессор написал: «Василий Первушин все знает».

— Так и написал? — усмехнулся Иван.

— Ну. Поперек листа-то так и написал, мол, «все знает». — Вася сдвинул фуражку на затылок и уставился на соседа: верит или нет?

— Да-а… — Иван почувствовал, что, если он еще что-то скажет, да еще с недоверием, может возникнуть конфликтная ситуация. — Да-да, чего на свете не бывает. Как же тебя с техникумом на паровоз занесло? Диплом-то, поди, восстановить можно.

— Ха! — облегченно выдохнул Вася и, захлебываясь, наверное, от радости, что ему поверили, зачастил: — Кому надо! Я уж и туда и сюда, мол, образование жаль терять. Дак никому не надо, хотел в «Правду» писать, ну ладно уж, все равно скоро на пенсию уйду, годы-то выработал, че теперь…

Они замолчали и стали смотреть, как жены складывают щепу в ведра и носят к костру. Но занятие это было не то чтоб постыдным для них, перекуривающих уже сверх всякой нормы, нет, скорее наводило на мысль о необходимости брать топоры и рубить, рубить, рубить… Так что и не поговорить, и пот, горячий, едкий, будет заливать глаза. Жарко очень.

— Так что ты там про челдона-то? — спросил Иван как бы нехотя.

— А! Вот и говорю, я техникум закончил, а она меня челдоном величает! Сама-то, сама-то кто?!

— Кто?

— Крестоносцева дочь, — выпучив глаза, вполголоса, будто поверяет великую тайну, выдохнул Вася Первушин.

— Это почему так? — спросил Иван, чтоб разговор не затух, хотя знал — Татьяна Первушина казачьего роду и предки ее сплошь георгиевские кавалеры, чем она немало гордилась.

— Вот так. Повесила над кроватью всех своих отцов-дедов, и все с крестами. А я их видеть не могу, с крестами-то, мы против их под Тихвином-то вон че, а она вон че…

— Ну ты тоже, сравнил… У нее наши, русские, надо заметить, а ты их с фашистами ровняешь.

— А че она меня все челдоном-то?! Че?! И ведь какая игра природы, — видимо, Васе нравилось это заковыристое словосочетание «игра природы». — Как поженились, она ко мне лучше всякого была, прямо привязалась. Да и то сказать, в сорок четвертом мужики на вес золота были. А я молодой, орел, и главное — руки целы, ноги целы, хотя и инвалид второй группы. Да-а… А вот в деревню ее повез к своим — и началось… — Вася замолчал, вспоминая прошедшее и по-новому, но привычно переживая это свое неказистое прошлое.

— Ну? — Иван, недовольный, что приходится говорить лишнее слово, заворочался на бревнах.

— Вот те и ну. Вот ты книжки все читаешь, а скажи мне — какая разница между словами «коевадни» и, допустим, «анадысь»?

Иван ненадолго задумался. Вася смотрел на него пытливо и вроде даже с усмешкой: мол, голубь ты мой сизый, задал я тебе задачу?

— Ну никакой вроде… разницы.

— A-а! Вот и я говорю. А она мне: челдон… Приехали, значит, мы в деревню, к моим. Живем. Месяц, значит, этот сладкий справляем. Тетка моя, я без матери рос, смотрела-смотрела на это дело и говорит: «Сидите, едите да лапотину дерите», — это, значит, ничего, мол, не делаете. А моя-то в смех. Смеялась-смеялась, тетку в конфуз ввела. Спрашивает, когда, мол, мы сидели? Тетка и скажи: «Дак, коевадни — два дни, да намедни — день». Ну тут моя-то опять смеяться: «Ха-ха-ха! Как вы смешно говорите, вроде даже не по-русски, челдоны прямо». А тетка моя, тоже старуха была без ума, возьми и брякни: «Дак мы и есть челдоны, так-то нас зовут-те». Э-э-э-й! — Вася сокрушенно махнул рукой и полез за следующей папиросой. Закурил, хмыкнул про себя: — Ну потом-то моя и спрашивает: «Как это коевадни?» Я говорю, мол, коего дня, то есть недавно как-то. «А-а-а… — говорит моя-то. — Васе-е-ет». Это по-ихнему, по-казачьи, значит. Тоже… Сама пальцами сморки делает, а все грамотную из себя корчит… и счас ведь умна… Ох! Умна! Вот так и жили. Отец-то мой смолчал, где уж там. А тут еще блины… — Вася опять замолчал и сосредоточенно уставился куда-то вдаль за огороды, туда, где речка делала изгиб и, серебрясь на солнце, исчезала за горизонтом.

— Ну?

— Да че… Пусть сама как-нибудь расскажет, живот надорвешь со смеху. — Он с горечью бросил окурок под ногу, растоптал его и резко встал. — Ох! В глазах потемнело, едри тя… Пошли давай, а то к зиме без дому останешься. Жара! Хоть ряд еще срубить бы…

Иван разленился на солнцепеке, но надо было вставать, дом-то ему строили.