Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Вот что было с Заваленовым.

Возвращался он домой часов около десяти и заждался автобуса. Стояла весна, и вечерами на далекой окраине, среди длинных белых домов, посвистывал холодный ветер, задувал под куртку, а если прятаться от него за стеклянную стенку на остановке, то сильно сечет по ногам и сквозь щели застуживает привычного к теплым квартирам горожанина насмерть. Заваленов, хоть и выпил перед этим, сильно мерз.

Ездил он к тестю за лаком для полов, лак взял, две банки, заложил в тестеву новую сумку с молниями и потащил. В метро он ставил сумку на сухой пол и кемарил стоя, а здесь, недалеко от дома, мерз уже минут двадцать, и руку тянуло сильно. Асфальт был мокрый, грязный, и опустить новую сумку он не решался. Тесть вещи любил и берег, не хватало еще с ним из-за сумки цапаться.

В стеклянном углу под крышей народ сбился плотно, но Заваленову место досталось плохое, подветренное. К тому же какой-то ханурик все валился на него, давил на занемевшую руку, и Заваленов все отпихивал его свободной рукой, а тот снова засыпал стоя и снова валился. Сильно, видать, был пьяный.

Заваленов, с тех пор как перешел в институтскую механичку, о выпивке заботиться перестал. Умные люди научили: сами придут и предложат. И впрямь — институт был химического профиля, и каждой лаборатории давали помесячно литров до пяти спирта; большое его число уходило в механичку, к слесарям и электрикам. В научном хозяйстве института заправляли в основном женщины, и беспрерывно требовалось что-нибудь наладить или починить. Потому мастера здесь были балованные: без спирта разговаривать ни о чем не хотели — так было заведено искони. А научные по всякой мелочи бегали вниз, в мастерские, и несли гидролизный, чище слезы, спирт.

В этот день, в четверг, смотрел Коля моторы на вытяжке. Возился день, но спирт взял, как заведено, к обеду. Потом, в пять, пошли с ребятами, взяли пива. Коля ушел скоро — две кружки выпил, и все! Хорош. Он вообще был поприличнее многих и совсем ходить в «этих» не собирался. Держало и то, что надо было ехать за лаком.

И вот мерз теперь как зюзик. Холодком этим у Коли совсем выдуло хмель и тепло, он стоял озябший, и зверски хотелось спать. С этим и в автобус полез. А полез как-то неловко, спросонья; его задели локтем, ругнули, потом запихнули в узкий закуток между передней кассой, и какой-то теткой, поджали, — словом, как обычно. Заваленов поворачивался, поднял сумку и пристроил ее на приоконный поручень, сам тоже развернулся: спиной к кассе, лицом к тетке, — и поехали. Дремать, правда, не мог, приходилось прижимать сумку к стеклу и не давать ей валиться на пассажирку. Эту свою заботу о сидящей перед ним Заваленов хорошо запомнил: память эта потом сильно его жгла.

Так ехали они недолго, минут десять, качало, кидало, но Заваленов слева был устроен хорошо и все силы употреблял, чтобы не упасть на тетку. Балансировал в сложном положении, и тут она завела на него глаза и сказала:

— Ты что меня коленями жмешь? Топчется без передыху, скоро совсем завалится. Нажрался, так дома сиди. Топотун!

И так она это сказала, с такой ненавистью, вроде даже просвистела, что Колька толком и не понял. Он сморщился, пригнулся и спросил по-дурацки:

— Чего?

— Ничего! — сказала баба, злобно глядя на него. — Стоять прямо надо, вот чего!

Колька понял теперь. Все в нем поднялось обидой, злобой. Но не умел он так ловко, как иные ребята, отшить ее вроде: «На такси езди, если не нравится». Или насчет возраста немолодого ее укусить. Не умел. И он стал подыскивать такое обидное слово. Но автобус тут притормозил, потом рванул на обгоне, и Заваленова опять качнуло и наклонило над теткой. Тогда она кулаком отпихнула его аж даже с удовольствием, отвернулась и ничего не сказала. И так она губы поджала, такая была ярость в ней, такая правота, что он захлебнулся словами и, охрипнув, спросил:

— Ты за что меня кулаком? За что?

— Соплями сперва умойся, чем мне «ты» говорить, понял? — сказала она и, твердо глянув на него, стала собирать сумки. Потом двинулась сквозь плотный людской строй к переднему выходу.

А Заваленов стоял как ушибленный, и в голове у него все вертелись слова обиды и объяснения. И что сумка у него тяжелая, и что зажат был. И вспомнил он, что она не мерзла на остановке, а сидела в теплом автобусе, когда толпа внесла его; свою аккуратность с сумкой вспомнил, и все это в мгновенье ока пронеслось, и все душило его.

Тут скачущие его мысли вдруг успокоились. Он стал вталкиваться в толпу, не теряя из виду ее платка, потому что разглядеть ее не успел: сначала из-за дремоты, потом кровь бросилась в глаза.