Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Она подняла бокал с водой и тут же снова поставила его.

— Поняла ваш взгляд… Да, я сходила с ума, более того, сознательно толкала себя к сумасшествию. Но… Как бы это лучше передать?.. Понимаете, во-первых, реальный мир казался мне слишком страшным и жестоким, чтобы жить в нем. А во-вторых… Видите ли, я постепенно поняла, что для того, чтобы выжить в этом мире и не сойти с ума, надо сходить с ума нарочно . Не заболевать сумасшествием, а лечиться им. Это, знаете ли, как сделать прививку… Когда я была маленькой, мне часто по ночам снились кошмары. Они преследовали меня до тех пор, пока однажды я не увидела свои руки: усилием воли подняла их на уровень как бы глаз и увидела, во сне, понимаете? И тут же проснулась. С тех пор стоило мне увидеть во сне кошмар, я тут же принималась искать свои руки и, найдя их, тут же просыпалась… Вот и теперь я приходила на холм, смотрела на камень и как бы просыпалась от окружающей меня жизни… Когда же спасительный камень был для меня недосягаем — например, дома, или на работе, или по дороге на работу, — а боль и ужас наваливались на меня со всех сторон, я тут же спешила отыскать взглядом какой-нибудь предмет или точку в пространстве — скажем, трещинку в стене или выбоину в асфальте — и старалась максимально сосредоточить на них свое внимание. Я говорила себе: ты уже давно мертвая, нет тебя нигде и никогда не было, а во всем свете есть только эта трещина. Она бесконечно важнее и бесконечно содержательнее тебя со всеми твоими переживаниями, метаниями и болями. Весь мир — в ней, тихий, бесчувственный, неуязвимый. Будь как эта трещина, стань ею, исчезни в ней до тех пор, пока не отпустит, не отхлынет, не пронесется мимо… Я поняла, что до тех пор, пока я буду считать себя и свои переживания центром вселенной, единственным содержанием мира, я буду как бы на середине шоссе — понимаете? — и со всех сторон на меня будут нестись машины: меня будут сшибать, давить, волочить за собой… Эти самые, если хотите, трещины помогали мне хоть на короткое время стать недоступной, неуязвимой, защищали меня от самой себя… Не думайте, что это было просто. Моя неуязвимость стоила мне — по крайней мере, на первых порах — неимоверного напряжения воли. Но я понимала, что иного выхода мне не остается, что, если я сама не сумею защитить себя, никто меня не защитит… Особенно трудно мне было «уходить с шоссе» у себя дома, особенно — в присутствии Аркадия, особенно когда он смотрел на меня. С каждым днем он все чаще смотрел на меня. Он по-прежнему не разговаривал со мной, но теперь стал то и дело бросать на меня взгляды. Странные какие-то. В них угадывалось то ли раздражение, то ли обида. А один раз, когда я уже лежала в постели, Аркадий вдруг вошел в спальню, приблизился ко мне, неожиданно обжег взглядом и спросил: «Скажи, ведь ты его придумала, этого своего Сережу. Да?» Я молчала. «Ну и глупо», — как-то нерешительно произнес Аркадий и ушел. Но долго еще в его кабинете скрипели половицы, а я, затаив дыхание, слушала это ритмичное поскрипывание и уже не могла обмануть себя… А внутри меня все кричало от радости и ужаса: не смей! Если ты хоть на секунду в это поверишь, если хоть на шаг остановишься — все пропало! Нет теперь тебе назад дороги!

Она наколола на вилку маленький кусочек мяса, быстро положила его себе в рот и проглотила.

— В ту ночь я поняла, что, если я хочу вернуть Аркадия, мне необходимо на некоторое время «убить» его внутри себя, изъять из памяти все то, что нас с ним связывало, «уйти с шоссе» окончательно… Я попыталась убедить себя в том, что никогда не любила мужа, что мои прежние чувства к нему были самообманом, принятием желаемого за действительное. Перебирая в памяти события нашей с ним жизни, я старалась исказить их таким образом, чтобы мой муж предстал по возможности в самом неприглядном свете, как бы повернулся ко мне до этого скрытой от меня отталкивающей своей стороной. Радостные, блаженственные моменты я усилием воли гнала вон из памяти, а вместо них выискивала, додумывала и присочиняла в своем прошлом различного рода огорчения, обиды и унижения, якобы причиненные мне Аркадием, и заставляла себя непрерывно думать о них, где бы я ни находилась и что бы ни делала. В течение нескольких дней я лгала себе подобным образом, одержимо и… бесполезно. Потому как чем упрямее пыталась я изгнать из себя Аркадия, тем глубже он укоренялся в моих мыслях; чем грубее, эгоистичнее, чужероднее я пыталась представить себе своего мужа, тем интереснее, благороднее, а вместе с тем ближе, роднее, драгоценнее он мне казался… Ничего мне не помогало. Ни созерцание камня на холме среди поля, ни ежеминутные вглядывания в выбоины на асфальте и в трещины на стене. Я разорвала в клочья и сожгла все наши фотографии из семейного альбома. Я выбросила в мусоропровод пластинки и магнитофонные пленки с музыкой и песнями, которые напоминали мне о нашей любви и нашем счастье… Еще хуже стало: уничтоженные фотографии встали у меня перед глазами и уже не отпускали, а музыка, казалось, заполнила весь окружающий мир и, не умолкая, звучала у меня в ушах!