Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Здравствуйте, — сказал Володя, протирая очки. — Так что?

— Ты присядь, присядь-ка за стол… И скажи мне, учитель, зачем старым жить? Жись прокаруселишь, узнаешь все — и на тебе: смертушка-старушка… Ты тутошний?

— Я из Новосибирска…

— И мать с отцом городские?

— И дед, — добавил Володя.

— Как фамилия?

— Охотниковы, — учитель поймал себя на невоспитанности и спросил быстренько: — Извините, а как ваше имя-отчество?

— Николай, брат, Анкундиновичем зовут… Вот я про Ванюшку, дружка своего любимого, хочу спросить тебя, Владимир Иванович. За простого считался в деревне. Пока тут жил: сам радуется и деревенским радостно, а плохо ему — никто, брат, не знает… Уехал, и незвонкая жизнь стала, как без мамки. А ведь в дураках ходил, пока тут жил.

Он пошел к комоду, крашенному желтой половой краской, и достал из ящика картонную коробку из-под обуви.

— Поглядим сейчас на тебя, Ваньша. Мы тебя, раскудрит твою комар, на стрежь-то выволокем, — рылся он в коробке, вываливая на стол старые почетные грамоты, кусок почерневшей пемзы, мутные любительские фотографии, позеленевшие медные значки, пуговицы военного образа и пластмассовые и роговые гребни — скобки, в которые взята его жизнь.

— Где, думаешь, Ванюшка? — протянул он фотографию учителю. — До Кенигсберга прошел… Где он тут?

Учитель посмотрел в смелые глаза фронтовиков, стоящих у «опеля» в обнимку, подумал и указал на маленького, чубатого солдатика с перевязанной рукой.

— Он, — засмеялся, закашлявшись, Малых, тыча коротким пальцем-утюжком в черные зрачки фронтовика, утирал глаза рукавом и отмахивался от фотографии как от наваждения: — Он… Ваня Понькин, заединщик мой…

Пересел, подвинув под собой стул, ближе к учителю:

— Видел, баня за школой стоит? Тут его дом стоял. Не деревянный. Тогда у нас или рубили дома, или из самана клали. Да и землянки кое-кто делал, а этот засыпной. Ваня приехал с фронта по ранению, сходил к председательнице: я такой-то, желаю жить в вашем колхозе — тогда колхоз был — дозвольте дом ставить. Та и посадить-то его не знает куда, ждем, мол, поможем, всем миром. Зачем, говорит. Я вроде бы сам… Вот только за женой съезжу… Уехал, с месяц не приезжал. Оказалось, аж под Тамбов ездил, вернулся, паря, с красавицей Настасьей, а через месяц и дом готов. Так себе домишко, но свой. У нас бабы, как увидели Настасью, так и поджали губы: да статная, да румяная, да гварит-то как-т нараспев, слов-т попросту не молвит, улыбается. Детей с ними двое… Выпьем, учитель?

— Нет, спасибо… Желудок у меня больной.

— Эка… Молоко с медом надо… С таких лет — желудок… А детишки-то на Ваню ну ни мозолью не похожи. Он как малек: верченый-крученый, щуплый и этакий белокурый, а варнаки — копчененькие, больше на нее похожи. Ну а деревня сбежалась добро смотреть, а добра-то: два узелка да швейная машина, но сережки в Настасьиных ушах — золотые. Время — май месяц, только Победу отславили. Сижу я единова дома, сбрую чиню, вот примерно, где ты сидишь, тут. Тук-тук — в дверь. «У нас все дома», — говорю… Заходит Ваня весь в медалях, дух, как от парикмахерской, тьфу ты, думаю, индюшья стать! Ну, здравствуй… «Здравствуй, — и сразу на меня: — Ты, я слыхал, из хлеборобского племени будешь?» Я ему: «Говори, зачем пришел?» Он помялся, вроде губы облизал эдак. «Ты бы, — говорит, — Николай Анкундинович, обучил меня крестьянствовать…» Вот тебе раз, а вот на тюрю квас. Как же я тебя научу, героя, если вот с таких лет этому обучаться надо? «Да ты, — говорит, — хоть косой махать научи… Покосы скоро начнутся, а покосы надо ломить да ломить, а я, дескать, горожанин, по специальности взрывник…» — «Чего ж в колхоз понесло?» — «А любовь, — грит, — кормить хорошо надо, тут хозяйство заведу». А какое, учитель, после войны хозяйство? Налогов боле… «Ну, ладно, — говорю, — сначала мне покосим, состогуем, потом к тебе пойдем. Научишься». Впереди ишо общий покос. По ровному — машины, а на болотах только косарям идти. Там, думаю, язык-то выпялишь, научишься… Вот пора косить… Угодья тогда были возле Губинского ключа. Знаешь? Так тебе откудова знать? Километров за шесть от нас… Ну, приехали, шалаш поставили, дымокуры от комара — дело к вечеру, выпили, а утром до солнышка — давай косить. Гляжу: мордочка у него с кулачок, губы эдак все облизывает. Вжик-вжик литовкой, а она — ковырь да ковырь в землю. Но молчит, тянет. Худо-бедно, пошло у него к обеду только, да и то мужиков насмешил, орет: «Мужики-и-и!» — вроде по ноге литовкой чиркнул. Я к нему: чо? «Гнездо-о!» — «Ну гнездо и гнездо, чего блажить?» — «Так в ем же птица», — показывает, встал как статуя. Мы дальше уходим. «Чего она не летит, мужики?» — головушку ей смахнул, перепелке-то, и не заметил, нагнулся, рукой — цап! — да как от себя кинет и руки травой вытирает, фронтовик, корень его изломай…