Вадим Фадин - Хор мальчиков

Никто из путешествующих не по обязанности, а по призванию, не знает в подробностях, с чем встретится в выбранных краях, — иначе не стоило б и путешествовать; есть удовольствие в том, чтобы, ожидая нового, не ведать чего. Оставляя дом, можно позаботиться о ночлегах и пище, изучить карты и путеводители — и всё равно пребывать в полнейшем неведении относительно того, с кем придётся встретиться на новом месте, что за жизнь предстоит там вести — и жизнь ли. Именно это ещё задолго до сборов беспокоило Свешникова, не представлявшего себе, на что будет покупать «там» еду, какую крышу увидит над головой — не брезент ли палатки и в прорехе — звёзды, какую свободу получит или какой — лишится. Противоречивые рассказы о пособиях, чьих-то удачах, безработице и случайных заработках мало что значили, исходя от людей, пусть и опытных, но как раз таких заработков и не отведавших. С деньгами прояснилось только по другую сторону границы, в лагере; разобравшись что к чему и успокоившись на сей счёт, Дмитрий Алексеевич задался новым вопросом: уже не как, а чем жить. Этот — был посерьёзней, ответа же не знал опять-таки никто, оттого что речь шла о вещах неощутимых, а для большинства будто бы и вовсе второстепенных — для многих, только не для него, хорошо понимавшего, что отпускное настроение первых дней скоро истает, сменившись унынием от вынужденного безделья. Дома его выручили бы книги, но здесь с чтением он предвидел катастрофу. Разглагольствуя перед отъездом о библиотеках и русских книжных магазинах, которых в его представлении было не счесть на востоке Германии, Свешников заблуждался: в первом на пути городе не нашлось ничего подобного, не стоило надеяться и на другие, кроме, быть может, самых крупных, университетских. Вот туда он теперь и мечтал податься, благо после окончания курсов всё равно следовало искать постоянное жильё; перемена города была необходима, хотя и не обеспечивала верного успеха — вообще ничего верного. Определённые очертания имело только прошлое, и Дмитрий Алексеевич остерегался строить планы. Он, прежде всего, не знал, останется ли в его завтрашней жизни Мария. То, что они снова сошлись, значило мало: он не сумел спросить, по-прежнему ли она одинока, а Мария не подумала сказать, останется ли с ним ещё на день, на год или не останется вообще, — словно не услышала его вопросительного «теперь — навсегда».

И всё же мир с этого дня стал выглядеть достойнее, о чём хотелось кричать, словно о собственном достижении; поделиться, однако, было не с кем. В прежние времена Дмитрий Алексеевич выложил бы новости Денису Вечеслову — сперва позвонив, а затем ещё и в застолье, однако немецкий телефон, при его бешеных тарифах, для задушевных бесед не годился; не годилась и почта, уже — российская, из-за обыкновения которой выдерживать заграничные письма неделями дело непременно кончилось бы тем, что Свешников, получив наконец ответ, мог уже и не вспомнить, на какие его слова отвечает старый друг; отклик же ему надобился — немедленный, отчего вместо Вечеслова приходилось уповать лишь на второго корреспондента, того же Дмитрия Свешникова, благо, что и он знал Марию и что почта к нему ходила — иная.

«Ну и каково тебе, столичному жителю, в германской глуши? — недобрым, как показалось, тоном вопрошал московский тёзка, который, к неудовольствию Дмитрия Алексеевича, приготовившегося было к письму, но теперь вынужденного не спрашивать, а отвечать, вдруг написал первым, словно его новости могли быть важнее. — Тебе, находившему налёт провинциализма даже в Питере. Ведь если ваша недавняя столица Бонн провинциальна по определению как “маленький городок на Рейне”, то что говорить о гэдээровской глубинке, в которую ты ринулся с восторгом институтки?

Нет, мне следовало написать не “с восторгом”, а “с лёгким сердцем”, ведь ты мало того что никого не оставлял (бросал, покидал — лишнее зачеркнуть), но ещё и впрямь рассчитывал на духовой оркестр на перроне, цветы от бургомистра и аудиенцию у епископа. Тебе не повезло: эмигрируй ты в Америку, на тебя там посмотрели бы с сочувствием: человек, что ни говори, вырвался из империи зла, — но ты угодил даже не вообще в Германию, а в ГДР, окраину той же самой империи, к тем же самым, а скорее, ещё более отпетым, чем наши, коммунякам, — и объясняешь своё явление бегством от их же родного режима! Представляю, как они рады дорогому гостю.

Наверно, ты держал речь на вокзале, что-нибудь вроде: “Я рад, что выбрал свободу!” Не радуйся, это было твоё последнее выступление. Ты хотел бы что-то значить — так выступи же в печати, по радио, в телепрограмме. Не удастся. Что-то не видно там никого из ваших: кому они интересны? Кому — ты? Чужой, безъязыкий — кто ты такой? Безликая эмигрантская единица».