Вадим Фадин - Хор мальчиков

«Все мы», — повторил он про себя, вспомнив, как несколько дней назад на общей встрече пытался заговорить о старом джазе то с одним, то с другим из товарищей — и никто не поддержал, словно он пытался заинтересовать выросших детей играми в песочнице.

— Вы были одержимы, видя перед собой запретный плод. Не потому, что он сладок, а потому, что — запретен. Вам, конечно, хотелось искоренить все несправедливости на свете, а победа над этой обещала ещё и доступ ко многим удовольствиям.

— Какие тогда были из нас борцы за правду?..

— У вас вообще не было особенных целей. Вам (да и мне, и моему поколению, я же недалеко от вас ушла) хотелось, наверно, просто изменить образ жизни, жить как-то не так, как родители.

— Боюсь, что все дети всегда мечтали превзойти всех на свете, стать самыми-самыми.

— Как же мы состарились! — проговорил Вечеслов.

— И не замечаем, — согласился Дмитрий Алексеевич. — Едва я приехал в Москву, как сразу вспомнилась вся наша музыка, а в первую очередь, совсем к месту — Дорис Дэй с её «Sentimental Journey». Когда-то я не понимал, что же это такое — сентиментальное путешествие, решил — свадебное, и только позже разобрал текст и узнал: возвращение в свой дом. Как у меня сейчас. Я хотел было рассказать об этом нашим ребятам, да им было не до того. Я смотрел на них и думал: на вечеринках, на празднествах — кто из них ещё танцует? Под наш добрый джаз?

— Изменился и джаз.

— А я всё слушаю тот, старый.

Свои кассеты Дмитрий Алексеевич увёз в одной из коробок с книгами, до сих пор ещё не распечатанной в ожидании неизбежного переезда куда-нибудь дальше, и давно уже не слышал любимых мелодий. Поселившись в Европе, которая во взгляде из-за советского занавеса виделась джазовой стороною, он разочаровался: немецкие бюргеры исправно посещали симфонические концерты, а лёгкая музыка по радио отдавала то сельской плясовой с ритмом «раз-два, раз-два», то просто маршем; больше выбирать было не из чего.

— Ты говорил — счастье, что мы консервативны, — напомнил Вечеслов.

— Но не навсегда. Есть точка, где всё пересекается.

— Точка отсутствия вкуса?

— В том числе.

— Её ставят при рождении, — усмехнулся Вечеслов, вставая, чтобы пропустить к двери Людмилу Родионовну.

Дом показался особенно пустым, как дача в октябре. Дмитрий Алексеевич не раз приходил вечерами раньше мачехи, пропадавшей на презентациях, премьерах, просмотрах, — и непременно дожидался её, чтобы на сон грядущий узнать столичные новости. Сегодня ему впервые предстояло ночевать одному (да и как ночевать, когда уже занимался рассвет?); наверно, он и не заснул бы, а коли так — сделал обратное: сварил кофе и достал из шкафа книгу — такую, в которую можно с удовольствием войти с любой страницы, то есть читаную-перечитаную; ему приглянулся Пруст, однако и тот не шёл на ум: глаза честно бегали по строчкам, а вникнуть в текст не получалось, Дмитрий Алексеевич всё думал о своём — и тут вспомнил, что вчера не закончил письма.

«Как оказалось, я рисковал», — прочёл он у себя. Сегодня об этом уже не хотелось думать.

«Письмо пришлось отложить, — начал он с новой страницы. — Перед близким отъездом набралась уйма мелких дел, надо было успеть с ними разобраться, так что я крутился как мог — и вдруг мои хлопоты остановились.

Оставшись один в доме, я наконец подошёл к письменному столу, но продолжить прежнее оказалось невозможно: прошла, казалось, целая жизнь и я потерял мысль.

Сегодня я не сомкнул глаз. Денис просидел допоздна, мы вспоминали, чем жили в юности и чем теперь не живём, — и так простились, видимо, надолго. Я проводил его до Тверской, и мы с грустью посмотрели на давно опустевший “Бродвей”, о котором никто до сих пор не написал книги. А ведь тут проходила юность нашего поколения: на этих тротуарах не просто прогуливались (“прошвыри-вались”) вечерами, раскланиваясь чуть ли не с каждым пятым, и знакомились, и делали предложения, разводились, кто-то кому-то бил морду, а кто-то, если в кармане оказывалась хотя бы десятка (сэкономленная за неделю сдача из булочной), сворачивал в коктейль-холл.

За вечер мы переворошили многое. Воспоминаний было вдоволь и на вечеринке старых школяров, но тут мы вдвоём наговорили столько о том и о сём, начиная одну за другой новые темы и не ставя точек, что лишь на завершение этих брошенных фраз нам понадобилось бы, наверно, несколько дней (Козьма Прутков, если помнишь, заметил: единожды начавши, трудно кончить беседовать с вернувшимся из похода другом). Денис было обмолвился, что наконец-то, мы давно не говорили по душам, и я пресёк его старой шуткою: “Это — только с твоей стороны: тебе хорошо, у тебя есть душа”, — что и подсказало новую тему. Он вдруг определил: эмиграция — это переселение душ. С этим не поспоришь, если речь идёт о единицах людской массы, как у Гоголя (и в самом деле, чиновники в гэдээрии относятся к нам, как к безликим эмигрантским единицам, не интересуясь, кто ты, что ты); в другом же случае имеется в виду, быть может, реинкарнация духовного существа, изгнанного из старого дома, в котором все были живы.