Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

Автомобиль был иностранный и блестящий, мало ли кто в таких разъезжает!

Но водитель вышел, обогнул капот и, подойдя к девушке, протянул руку:

— Не спорьте! Садитесь в машину.

И улыбнулся, да так, что у Ани подкосились ноги и она прямо-таки рухнула на кожаное сиденье. Он проводил ее до дверей квартиры, потому что в подъезде было темно и на каждой площадке тоже — все лампочки вывинчивали соседи по квартире: две лампочки — бутылка пива.

— Россия во мгле, — пошутил незнакомец, поддерживая ее за талию. Он не сделал попытки обнять или поцеловать ее, от денег, само собой, отказался. Сказал только: «Меня зовут Филипп. Завтра я буду ждать Вас во дворе». И побежал вниз. Лишь когда шаги простучали по ступеням двух или трех пролетов, она опомнилась.

— Меня зовут Аня, — крикнула в бездонное темное пространство.

И услышала в ответ негромкий смех.

Его машина утром стояла у подъезда. Филипп подвез ее к дверям факультета на Университетской набережной. Они даже успели поболтать в машине и договориться о том, что он встретит ее после окончания занятий. В тот день было три пары, но еще не успела закончиться и вторая, как Аня поняла — она влюблена.

Филипп заканчивал финансово-экономический институт, писал диплом и готовился к ответственной работе в крупном банке. Но все это не мешало ему отвозить ее утром в университет, потом встречать и проводить с Аней все вечера. Он первым признался в любви. У нее защемило в груди, да так сильно, что она не сразу ответила: «Я тоже тебя люблю».

Но это «Я тоже» прозвучало настолько обыденно, что пришлось обвить сильную шею Филиппа и повиснуть на нем, в душе проклиная себя, что в такую минуту не нашла нужных слов — добрых, ласковых — необыкновенных, которые до нее еще никто никому не говорил. Они объяснились в мае, а в июне, после того как она сдала последний экзамен летней сессии, Филипп встретил ее без машины и отвел в плавучий ресторан, на котором они всю ночь плыли куда-то, а потом оказались у того же причала, где и взошли на кораблик.

— Поехали ко мне, — улыбнулся он, — мои предки в Испанию укатили.

Она молча кивнула, вначале сердце кольнула тревога, но это был радостный укол, после чего было только лишь радостное ожидание. Был июнь, ночь еще не закончилась, но было светло как днем, хотя солнце не вылезло из-за крыш.

Окно в его комнате было раскрыто, лишь легкие шторы закрывали их от всего света. Орали воробьи, и во дворе время от времени начинали работать автомобильные моторы, а потом отъезжали машины. Но все это было несущественно и происходило в другом мире, в который нет нужды возвращаться. Все изменилось в одно счастливое мгновенье. Так ей казалось.

Утром Аня позвонила маме на работу. Хотя это был уже день, оказавшийся потом таким коротким.

— Мама, не волнуйся: я у Филиппа.

И быстренько положила трубку, чтобы не слышать ее слез. Но Любовь Петровна и не собиралась плакать: плачут обычно от горя или от радости, а она ничего не поняла, знала только одно — дочь не ночевала дома; впрочем, что в этом особенного: сдала последний экзамен, перешла на третий курс — может, с подружками отметила у кого-нибудь дома, попили девушки чай с тортом, может быть, даже бутылочку шампанского открыли. При чем здесь Филипп? Но времени размышлять не было, перемена закончилась, и Любовь Петровна помчалась ставить двойки нерадивым ученикам. Вечером по привычке она готовила ужин на двоих. На кухне было неуютно: у соседей опять были гости, и соседи по обычаю принимали их на кухне. Гости пили водку, курили и материли правительство и олигархов. Слушать это было противно, но скрыться от этого было нельзя — противники существующего строя вмиг слопают полусырые котлеты.

— Слышь, Петровна, — дернул ее за рукав халатика один из гостей, — а что лично ты думаешь по поводу обнищания народных трудовых масс?

Анина мама промолчала, не желая вступать в дискуссию, а незнакомая синелицая женщина, затянувшись папиросой, громко произнесла:

— Да чего ты ее спрашиваешь? Она же сама буржуйка! Живет в трех комнатах, когда другим приходится на кухне в антисанитарных условиях отмечать День независимости России.

Сосед, который уснул было, прильнув щекой к столешнице, оторвал голову от прожженного пластика, обвел всех мутным взором и хлопнул ладонью по столу:

— За что боролись?!

Видеть это было неприятно, слышать противно, а присутствовать страшно.

Любовь Петровна пошла в свою комнату, унося котлеты и пюре. Уже подойдя к двери, услышала сказанное ей вслед: