Борис Кудряков - Ладья тёмных странствий. Избранная проза

– Немедленно с моего места, я здесь загораю с марта, – вызывающе проговорила молодая красивая. – А я с декабря… – Уходите, не то позову хулиганов. – Сам из таких. Что орёшь, кикимора.

Я сел на подобие матраса и стал читать клочок безымянной газеты: будут введены новые мощности… коллектив обязался перевыполнить… работать за себя и товарища… есть – пятый молибденовый… впечатляющие достижения… Но чтение прервалось лёгким сотрясением мозга. Молодая красивая ходила вокруг меня и пыталась нанести удар ногой. Я занял оборону с корягой в руке.

– Подонок, – кричала она. – Потаскуха, – было в ответ. – Засранец! – Вонючка! – Импотент! – Зассыха! – Чтоб жить тебе на пять копеек в день! (Всё-таки съездила туфлей по рылу.) – Бандерша! – Козёл! – Снегурочка наоборот, сиповка, шмара! – Твоя взяла, – устало сказала она, – но ты всё равно негодяй. – У меня и в паспорте это написано.

Всё же я уступил ей належанное место и перенёс скарб. Приказав не подглядывать, она обнажилась вовсе и замерла. Щепкой я разрыхлил мелководья и создал «бассейн». Пиявки не беспокоили, кровь моя была наполовину со спиртом, и лишь кулики подходили к моей голове, торчащей из воды, застывали японской игрушкой, цепко следили за зрачками и сатирической пробежкой фабриканта удалялись выискивать дрянцо. В тёплой постели песка задремал…

Проснулся от лёгкого щекотания в носу. Молодая красивая склонялась надо мной: сильно храпишь. – Какие мы привереды! – Мужики в воду залезают пописать. – Это моё озеро. – А женщины, чтобы обновить кожу. – Я приведу завтра своих корешей, они тебе покажут… – злобно пропел я. – Что покажут? Ну что? Что я не видела?! – Не будем гадать. – Я приехала сюда из… чтобы отдохнуть от болезни. Долго искала уютное место… но приходит болванище и… – Предлагаю мир и дружбу, вы хоть и злюка, но душка, – сказал я ласково, и глаза мои затуманились.

Она ушла. Через несколько минут донеслось с берега: знаем мы вашу дружбу, вам бы подёргаться, а мы потом ходи на скоблёжку, – в голосе чувствовалась уже не злоба, а пришибленность. Осведомлённость о тёмных сторонах жизни удивила, и я, как бы в ответ, процитировал классика: в этой жизни умереть не ново в старомодном липком шушуне. – Не трогай святое, – донеслось до меня. После паузы я, тщательно артикулируя, обратился скорее не к ней, а к небу: вы любили когда-нибудь? Спустя молчание до меня долетели выстрелы, цикады, гром, гудок парохода, плач.

Следующий день прошёл гладко, если не считать эпизода, когда мы столкнулись за бугорком, ушед туда друг от друга по надобности. Она читала, я же брился, стирал кепи, набивал тюфяк травой, резал из кожи дохлой овцы ремешки для часов, скоро «толчок».

Не знаю, почему она прекратила свои вопли и не стеснялась меня. Она или вооружена, или за ней кто-то стоит. Вполне возможно, что моя персона была для неё не более, чем тень пиявки. А быть может, вид мой истасканный, костлявый, облик существа, которое падает от инсульта в рюмочной или от голода на живописной тропе Брест-Магадан, этот облик не мог беспокоить в общем-то сильное тело и душу женщины, смакующей одиночество и насыщаемой токами тепла и сытости. Она не разговаривала со мной, а лишь однажды вопросила вытащить занозу, не поблагодарив за это.

В воскресенье я удачно продал ремешки и навеселе вернулся в степь. Напевая песенку о том, как моряк повстречал красавицу Любку, как они миловались, как цвела акация и чем всё это кончилось, подарил своей соседке по степи пышный букет. – Как бизнес? – приветливо поинтересовалась она. – Жизнь – это поле, перейти горазд кто соли пуд, карась в пруду, а ты не берегу, как говорится. Хотите сока, пива или, может, водочки? – Водочки! У меня и килька есть, подсаживайтесь. Да снимите свой плащ. – За неимением костюма ношу что валяется.

Раскинули стол. Залпом выпили прохладную и, зачмокав, выпили по второй. – Ты славный парень, – она хлопнула меня по плечу, – я думала лезть будешь как другие – чуть увидят капрон и брылами захлопают. – Не-е, я спокойный.

Запьянев, она стала грустной. – Вам хорошо, мужикам-то. Гуляй, не хочу. За мужика и в пятьдесят пойдёт красавица, а что бабьё? помыкаешься до тридцати, тот глуп, тот волосат, тот вообще скот, и выскочишь за первого кобеля, годки-то горят. Да и баба без ребёночка не баба, а просто метла с сиськами. Нутро приказывает, не исполнишь – в психушку попадёшь, ибо против живота – страшно. И вот придёшь с малюсеньким, и начнётся жрачка, ссачка. И постирать, и всё-всё, да ещё и муж в окно на баб поглядывает, а я как пустой бидон хожу, мне нельзя его опростать. А тут ещё болезни: не так села, не так сходила или селёдок переела. И всё на животине болью, на органах. Придёшь к врачу, а он, волосатый громила, руками аж до горла изомнёт и скажет: функциональное расстройство. Под зад пнёт: сле-ещая… В ясли ребёночка через весь город волокёшь. Он не спал, и сама не спала. Муж говорит, на собраниях задерживается, на пиджаке чужой волос прилип, спокойствие ночью. Знамо, к другой кляче навострился. Стираешь его портки и вспоминаешь годки юные, как мать берегла от разных кафе… как батя бледнел, когда запаздывала из школы… И как все трясутся… над чем?.. над счастьем постирать портки легального хахаля.