Джоан Дидион - Год магического мышления [litres с оптимизированной обложкой]

Помню, как я допрашивала хирурга, пытаясь (в очередной раз) овладеть ситуацией, получить ответы. Я разговаривала с ним по мобильному телефону, стоя во дворе кафетерия рядом с медцентром. Кафетерий именовался “Медкафе” – то был мой первый визит в “Медкафе”, и тогда же я столкнулась с самым примечательным завсегдатаем этого кафе, низеньким лысеющим человечком (я сочла его пациентом нейропсихиатрического института, сохранившим право на самостоятельные прогулки). Его мания состояла в том, чтобы, выбрав из посетительниц кафе какую-нибудь женщину, преследовать ее, плюясь и шепча гневные инвективы – как она омерзительна, как подла, падаль и гниль, а не человек. В то утро низенький лысеющий мужчина шел за мной по пятам во двор кафе и мешал разобрать слова хирурга: “Была травма, был разрыв кровеносного сосуда, мы его видели”, – вроде бы так он сказал. Мне показалось, это не исчерпывающий ответ на вопрос: разрыв кровеносного сосуда сам по себе не исключает возможность того, что он разорвался до падения и стал его причиной, – но там, во дворе “Медкафе”, когда низенький лысеющий человечек плевал на мою обувь, я осознала, что на самом деле от точного ответа ничего не зависит. Случилось то, что случилось. Такова моя новая реальность.

Во время этого разговора с хирургом, состоявшегося на следующий день после прилета в Лос-Анджелес, мне, как я помню, сообщили и еще несколько важных вещей.

Помню, мне сказали, что кома может продлиться несколько дней или недель.

Помню, мне сказали, оценить, в каком состоянии находится мозг, удастся не раньше, чем через три дня. Хирург был настроен “оптимистично”, однако никакой прогноз не был возможен. В ближайшие три-четыре дня могли проявиться новые опасные симптомы.

У нее могла развиться инфекция.

У нее могла развиться пневмония, у нее могла возникнуть эмболия.

Мог развиться повторный отек мозга и пришлось бы снова делать трепанацию черепа.

Закончив разговор, я вернулась в кафе. Там Джерри пил кофе вместе со Сьюзен Трейлор и дочерями моего брата, Келли и Лори. Помню, как подумала, стоит ли говорить им о тех возможных осложнениях, которые перечислил мне хирург. Поглядев на их лица, я поняла, что нет причины умалчивать: все четверо уже побывали в больнице прежде, чем я добралась до Лос-Анджелеса. Все четверо уже слышали о возможных осложнениях.

Двадцать четыре декабрьские и январские ночи, когда Кинтана оставалась в реанимации на шестом этаже “Бет Изрэил норт”, я держала на столике у кровати книгу в бумажном переплете – “Интенсивная терапия. Дневник врача” Джона Мюррея. С 1966 по 1989 год он возглавлял отделение легочной и интенсивной терапии медицинского центра при Калифорнийском университете в Сан-Франциско. В его книге день за днем описывается месяц работы в реанимации Общеклинической больницы Сан-Франциско, где доктор Мюррей в ту пору отвечал за ведение всех пациентов и за работу всех врачей, интернов и студентов. Я перечитывала этот отчет снова и снова. Я усвоила многое, что оказалось полезным для корректировки моего ежедневного общения с врачами реанимации в “Бет Изрэил норт”. Я узнала, к примеру, что зачастую бывает трудно определить правильный момент экстубации – извлечения трубки из трахеи. Я выяснила, что основным препятствием для экстубации становится отек, предсказуемо возникающий в отделениях реанимации. Я выяснила, что отек обычно бывает результатом не собственной патологии больного, а избыточного введения жидкостей внутривенно, неумения соблюсти грань между борьбой с обезвоживанием и гипергидратацией – ошибка, вызванная чрезмерной предосторожностью. Я узнала, что многие начинающие врачи допускают подобную же ошибку, вызванную чрезмерной предосторожностью, при подходе к самой экстубации: поскольку исход неясен, они откладывают этот момент дольше необходимого.

Я усвоила эти уроки. Я применила их: тут осторожный вопрос, там выраженное вслух пожелание. Я “беспокоилась”, не “отекает ли она от жидкости” (“разумеется, я ничего в этом не понимаю, я могу судить только о том, как она выглядит”). Я умышленно говорила “отекает” – я заметила, как напрягаются врачи, когда я произношу “гипергидратация”. Я также “беспокоилась”, не мешает ли ей избыток жидкости дышать (“разумеется, я не врач, но мне кажется логичным”). И опять-таки “я хотела только узнать”, не поспособствует ли скорейшей экстубации введение мочегонного под наблюдением врача (“разумеется, это всего лишь домашнее средство, но если бы со мной происходило то, что вроде бы происходит с ней, я бы приняла лазекс”). Имея в качестве руководства “Интенсивную терапию”, я могла подавать свои идеи как наивные и интуитивные. И могла судить о том, правильным ли я следую путем – я понимала, что удалось чего-то добиться, если врач, с которым я поговорила, день-два спустя подавал мои предложения как свои собственные.