Рейчел Джойс - Золотой жук мисс Бенсон [litres]

Но спать? Как, скажите на милость, можно было уснуть в таких условиях? Кто, будучи в здравом уме, решился бы здесь закрыть глаза? Одно дело спать в ветхом бунгало – там хотя бы видимость крыши и стен была. Но спать посреди тропического леса? Все здесь пугало Марджери. Ее чувства были обострены до предела, а от карманного фонарика пользы было не больше, чем от весельной лодки посреди океана. До нее доносились свист и пронзительные вопли неведомых существ, какие ей даже в кошмарных сновидениях никогда не являлись. Она слышала то хриплое карканье, то безумное уханье, а один раз кто-то явственно клацнул зубами прямо у нее над ухом, и рядом замаячила неясная тень. Марджери чувствовала себя в этом проклятом гамаке, как в ловушке; она была стиснута со всех сторон и боялась даже пошевелиться; от страха глаза ее были так широко раскрыты, что чуть не выскакивали из орбит. Нависшая над ней тень внезапно обрела более реальные очертания, всхрапнула, хрюкнула и превратилась в обыкновенную дикую свинью. И тут же снова раздался тот разбойничий свист, и снова какое-то животное закричало так, словно его едят живьем. Марджери, дрожа от страха, вспомнила об Инид, о револьвере, и тут что-то приземлилось прямо ей на лицо.

Возможно, у этой твари и не было никаких дурных намерений. Возможно, она приняла Марджери за нечто дружественное или, по крайней мере, невраждебное. Но первым инстинктивным желанием самой Марджери было немедленно убрать это со своего лица. Например, сбить резким ударом руки. Что было с ее стороны весьма неразумно, потому что тварь моментально запуталась в гамаке, стала хлопать крыльями и пронзительно пищать, и Марджери поняла, что сбила летучую мышь. Вот теперь она запаниковала по-настоящему; и летучая мышь тоже запаниковала. А потом Марджери почувствовала, что в рот ей что-то попало, но оказалось, что это все-таки не летучая мышь, а край гамака, который стал дико раскачиваться вверх-вниз, вверх-вниз. Мышь уже успела выкарабкаться и улететь, а Марджери все продолжала раскачиваться, словно на ярмарочных качелях; москитная сетка, разумеется, сбилась, и сотни москитов тут же радостно набросились на беззащитную жертву.

До рассвета было еще далеко, однако хор птиц уже начал свой утренний концерт. Собственно, прошло еще только полночи, но, похоже, все птицы Новой Каледонии решили проснуться пораньше и своим пением сообщить об этом миру. Вскоре к птицам присоединились цикады, и на этот раз не обычным оглушительным треском, а тяжелой маршевой поступью огромного войска. Постепенно в лесной мрак стал просачиваться серебристый утренний свет, и предметы вокруг начали обретать свои реальные формы и очертания. Развесистый банан. Скала. Птицы, отправляющиеся досыпать. Даже цикады стали успокаиваться. И Марджери сказала себе: если меня и собирался кто-то съесть, то уж наверняка съел бы еще до рассвета. Она даже осмелилась закрыть глаза и задремала минут на тридцать. Но больше не выдержала и снова проснулась. И поняла, что прямо на нее падают капли дождя.

Это была самая ужасная ночь в ее жизни. Пропасть между составлением плана и реальным воплощением его в жизнь оказалась непреодолимой. К такому ее не подготовила ни одна лекция профессора Смита, как и ни одна из тех многочисленных книг, которые она прочла. Все тело Марджери было покрыто укусами насекомых, они даже в уши ей ухитрились забраться. Она промокла насквозь под дождем, и теперь ей казалось, что она, возможно, даже гнить начинает от этой сырости. После бессонной ночи она чувствовала себя как выжатый лимон. Мало того, у нее страшно затекло все тело, и она не представляла, как ей выбраться из гамака. Единственный реальный способ – это выпрастывать себя оттуда по частям, как складную рулетку, решила она. Но, с другой стороны, была не совсем уверена, что сможет сделать хотя бы первое движение. В общем, Марджери окончательно поняла, как здорово она вляпалась и насколько оказалась неприспособленной к столь некомфортным походным условиям.

Ей вспомнились британские жены, которые на приеме в консульстве перечисляли ей все то, по чему так соскучились вдали от родины: бранстонские пикули, серая изморось, прекрасные английские газоны. И ведь они были правы! Столкнувшись лицом к лицу с дождевым лесом, Марджери испытывала настоящее отчаяние. Там, дома , у нее была отличная квартира с нормальной кроватью, чистыми простынями и чудесной лампой на прикроватном столике. И ее вдруг охватила тоска по уличным фонарям, по светящимся за занавесками окнам, по нормальным городским улицам с нормальными названиями. И черт с ней, с нормированной выдачей продуктов: даже карточки лучше, чем это . И хотя тетки внушали ей, что плакать нехорошо – а ведь она не плакала даже на похоронах матери, – но в ее нос изнутри словно впился миллион крошечных иголочек, а потом и глаза наполнились соленой жгучей влагой. Марджери плакала и никак не могла понять, зачем она лежит в каком-то гамаке на другом конце земного шара, зачем стала наполовину инвалидом, зачем ищет какого-то жука, который никогда и никем обнаружен не был, – ведь она может и умереть здесь, под этими чужими звездами, и никто даже не узнает об этом. Она вспомнила отца, мать, братьев, профессора Смита, Барбару и тетушек. И чем больше она думала обо всех этих утраченных ею людях, тем сильней ей хотелось их вернуть. Теперь она плакала уже не просто от тоски по дому. И не из-за бранстонских пикулей, зеленых английских газонов и улиц с нормальными названиями. Она плакала из-за чего-то совсем другого. И это горе всегда было с ней – с тех самых пор, как ее отец шагнул в сад прямо из распахнутого французского окна и оставил ее одну. Можно уехать хоть на другой конец света, но в конце концов опустошающее ощущение несчастья, затаившееся в твоей душе, непременно проявится, вылезет наружу, да так с тобой и останется.