Дебора Леви - Человек, который видел все [litres]

Когда коллеги ушли, я выбросил розы в мусорное ведро.

Но кто-то вытащил их оттуда.

К своему ужасу, я вынужден был признать, что мой отец, по всей видимости, был добрым человеком. Я часто находил у кровати небольшие подарки от него. Например, фляжку с супом, который он сварил сам. Лук-порей и картошка были нарезаны так крупно, что мне не удалось добыть из фляжки ни капли жидкости. А как-то раз он передал мне коробку помадки «Корнуэльские топленые сливки». Взяв ее в руки, я осознал, что, очевидно, он помнил: в детстве это было мое любимое лакомство. Голова закружилась. Я отключился, и коробка выпала у меня из рук.

Райнер сказал, что такому пожилому человеку, как мой отец, нелегко добираться до больницы. Но я все равно не желал его видеть. И Мэтта тоже. Однако Райнер, похоже, сжалился над ними и разрешил навещать меня в отведенные для этого часы. Зубы у Райнера были очень ровные и белые. Совсем не британские, скорее, немецкие. Я не мог рассказать Мэтту о том, как пытался повидаться с матерью в Гейдельберге, он бы жестоко высмеял меня за это воображаемое путешествие. Райнер посоветовал мне дать отцу шанс. Но я не хотел его видеть. И то, что при попустительстве Райнера он все же время от времени появлялся у меня в палате, считал предательством. Но все же вероломный Райнер был ко мне очень добр. Прямо как Вальтер.

Откинувшись на подушки, я задумался о мужской доброте. Мне было почти шестьдесят, а великодушные мужчины обращались со мной словно с ребенком. Но что произошло между моими тридцатью и пятьюдесятью шестью? Эти годы канули в морфиновое забытье. Мэтт показал мне черно-белый снимок, сделанный во дворе нашего дома в Бетнал-грин. Мы с ним, «совсем еще пацаны», сидели на качелях. Мне было двенадцать, ему – десять. У меня волосы были черные, у него – светлые. Свое имя брат получил в честь школьного друга отца, происходившего из семьи квакеров. Отец часто говорил, что родня Мэттью, верившая в такие ценности, как человеческое достоинство и социальная солидарность, стала ему «добавочной» семьей. Они обогатили его жизнь. Мать Мэттью научила отца читать и – довольно неожиданно – готовить лимонный курд. По-моему, благодаря этому «добавочному» навыку, полученному от «добавочной» семьи отец считал себя крайне обходительным человеком. Он постоянно готовил нам с братом лимонный курд. И нам нравилось смотреть, как он срезает с лимона цедру ножом для чистки моркови. Мэтту-Жиртресту, которого мать звала Мэтти, стоило бы многому поучиться у отцовского друга, в честь которого его назвали. Как минимум усвоить, что такое социальная солидарность и человеческое достоинство. На фотографии, которую он мне принес, мы оба улыбались. Но улыбки были неискренними. Нас сфотографировали вскоре после гибели нашей матери. И по дому в Бетнал-грин в то время бродил ее призрак. Он прятался в кухне, среди груд куриных костей и тухлых яиц.

– Ты здесь такой хорошенький, прямо как девочка, – сказал Мэтт. – Только посмотри, какие длинные ресницы.

Я отвел взгляд и тут же обнаружил, что отец тоже находился в палате.

– Эти качели нам папа сделал.

Тогда я снова взглянул на фотографию, которой Мэтт так бесстыдно тыкал мне в лицо.

Мы раскачивались на качелях. Ботинки наши волочились по земле. Задняя дверь дома в Бетнал-грин была распахнута, и вскоре нас должны были позвать внутрь. Там, в доме, в шкафах еще висели платья нашей матери. А под столом в кухне лежала пара ее туфель. Под воротником футболки я прятал ее жемчужное ожерелье. Вдруг Мэтт слез с качелей. Подлетел ко мне и начал раскачивать, да так сильно, что вскоре я уже взлетал высоко-высоко. И тогда он неожиданно заорал как безумный, требуя, чтобы я немедленно спрыгнул вниз с высоты в шесть футов. Но я не хотел прыгать. Я не желал слезать с качелей. И входить в этот дом. Прыгай! Прыгай! Прыгай! Красная рожа. Мертвые глаза. Раззявленный в крике рот. Огромные руки. Прыгай! Прыгай!

Во двор вышел отец. Плечи у него были ссутулены, волосы всклокочены. На пальцах – пятна засохшей штукатурки. Весь день он проработал со своим «ястребом» в руках. Каждый раз, когда качели долетали до Мэтта, он пинал меня по ногам. Мэтт терпеть не мог мои тонкие изящные лодыжки. Он продолжал раскачивать меня с такой силой, что качели едва не слетали с петель. Прыгай! Прыгай! А отец просто стоял и смотрел. Не вмешивался. Маячил среди горшков с нарциссами и геранью воплощением пассивной агрессии. Брат пинал и толкал меня, а он таращился в пространство. Как тот охранник, которого я видел в ГДР в лесу у озера. Тот, что торчал на установленной на ветвях дерева дощатой платформе воплощением пассивной агрессии политического режима. Прыгай! Прыгай! Наверное, я бы в конце концов спрыгнул, чтобы не рухнуть вместе с качелями на землю. Но, к счастью, вмешалась соседка, знавшая, что отец только что потерял жену, а мы с братом – мать. Она забежала во двор и оттащила Мэтта от качелей. Он извивался и бился в ее руках, а отец все так же молча наблюдал за происходящим. Я слез с качелей и убежал в дом. В дом, где не было больше матери, которая могла бы защитить меня от этих чудовищ, от брутальных мужиков, которых до смерти пугала моя красота. Такая необычная – вдруг она означала, что я чем-то от них отличаюсь? Впрочем, брат приберег свою месть на будущее.