Дебора Леви - Человек, который видел все [litres]

Я знал, что местные власти относились к Брехту с подозрением из-за того, что он предпочел укрыться в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе. И все же после войны он вернулся в Восточную Германию, жил здесь и работал, надеясь внести свою лепту в строительство нового социалистического государства. Мне показалось, что меня личность Брехта интересует куда больше, чем моего переводчика, и потому я не стал рассказывать ему, что знаю наизусть текст «Трехгрошовой оперы» («Оперы нищих»), а в душе частенько напеваю «Сурабая Джонни». Вместо этого я кивнул на двух лебедей, плывших по реке бок о бок, и сказал:

– Лебеди не любят жить поодиночке. Иногда они образуют очень крепкие пары.

Вальтер напустил на себя заинтересованный вид.

– Спасибо за информацию, – произнес он серьезно, но глаза его при этом смеялись.

Затем Вальтер поведал мне, что только что вернулся из Праги. Переводил там с чешского на немецкий для группы товарищей, поступивших на курсы инженеров. Я поблагодарил его за то, что он пришел на вокзал встретить меня, несмотря на то что сам недавно вернулся из поездки. Он же в ответ рассмеялся.

– Прогуляться с тобой для меня большая удача. Я даже могу задать нам цель: отвести тебя выпить пива.

Откуда ни возьмись прилетела муха и принялась кружить возле его губ. Вальтер отмахнулся от нее, а затем, чтобы сильнее припугнуть, еще и притопнул ботинком по брусчатке.

– Чудеса. – Он рассмеялся и топнул еще раз.

– Чудеса, – повторил я, не вполне понимая, что происходит и над чем он смеется.

– В любом случае, – неожиданно произнес он, – когда станешь работать над отчетом о нашей республике, не пиши, что все вокруг казалось серым и неприглядным, кроме реющих над крышами зданий алых флагов.

– Даже не думал. – Мои ярко-синие глаза встретились с его бледно-голубыми. – Я напишу, что в городе много мух. И что трамваи у вас часто водят женщины. – Мы пока были не слишком хорошо знакомы, и я не стал говорить ему, что привык к цензуре. Ведь Дженнифер запрещала мне описывать свою поразительную красоту устаревшими словами.

Мы двинулись дальше, по-приятельски беседуя на ходу. Вальтер в своем толстом зимнем пальто шагал быстро, я же едва поспевал за ним в легкой куртке. Он рассказал, что в Праге ему очень понравились одни пирожные с кремом, там они назывались «гробики». Я решил, что речь, вероятно, идет об эклерах. Потом он спросил, знаю ли я чешскую художницу Еву Шванкмайерову. Я о такой не слышал, и Вальтер сказал, что переведет мне одно ее высказывание, которое его поразило. Он зажмурился, пробормотал: «Сейчас, сейчас…» Сдвинул брови, пытаясь подобрать верные слова сразу на трех языках – чешском, немецком и английском. Потом вдруг открыл глаза, тряхнул волосами и, шлепнув меня по руке, сообщил: «Нет, невозможно перевести». Что в Праге было по-настоящему здорово, продолжал Вальтер, так это опрокинуть стаканчик сливовицы – «весьма старой, из Моравии». Вскоре он представит меня ректору университета, и тот наверняка угостит меня очень неплохим шнапсом.

После он спросил, почему я прихрамываю. Я перешел на немецкий и рассказал ему о недавнем происшествии на Эбби-роуд.

– Так на каком языке мы разговариваем, на английском или на немецком? – уточнил Вальтер по-английски.

– Может, давай пятьдесят на пятьдесят? – ответил я по-немецки.

– Как получилось, что ты бегло говоришь по-немецки? – спросил он по-английски.

– Моя мать была родом из Гейдельберга.

– Значит, ты наполовину немец?

– Ее увезли в Британию в восьмилетнем возрасте.

– А дома она говорила по-немецки?

– Никогда.

В этот раз он не сказал «спасибо за информацию».

Я все продолжал припадать на одну ногу, и, наконец, Вальтер прямо спросил, не хромой ли я.

– Я не инвалид! Просто ушиб бедро!

Я произнес это громко и с чувством. Ужасно не хотелось показаться Вальтеру Мюллеру жалким. Что угодно, только не это. Но, к моему ужасу, у меня неожиданно разболелся желудок. Ощущение было такое, будто мне вспороли живот и теперь выпускают наружу внутренности. Вальтер предложил взять у меня сумку. Я отказался, но он все же забрал ее, повесил на плечо и зашагал по мощенной брусчаткой Мариенштрассе. По пути он показал мне больницу, в которой работала его сестра.

– Врачи там очень хорошие, – сказал он. – Но на ночь лучше не оставаться. Если хочешь, Луна запишет тебя на рентген.

– Не хочу! – Я так треснул его по плечу, что он расхохотался.

– Ты крепче, чем кажешься.