Питер Хёг - Твоими глазами

Она была далеко и одновременно совсем близко. Несколько пластов времени были открыты одновременно. Настоящее время в клинике. Время в бочке тридцать лет назад. Площадь Кристиансхаун во сне. Реальность на площади Кристиансхаун.

Лицо её судорожно подёргивалось, искажаемое болью.

— Ничего не получилось. Нам помешали.

— Да, — подтвердил я. — Нам помешали.

— Двое детей. Зачем они пришли?

— Таковы правила. Если у тебя день рождения, ты можешь не ложиться спать. Тебе не обязательно спать днём. И ты можешь выбрать ещё кого-нибудь, кому тоже разрешат не ложиться спать. Только мы, Клуб неспящих детей, не подчинялись правилам. Те двое пришли к бочке, потому что им разрешили не ложиться спать. У одного из них был день рождения.

— Пусть уйдут!

Её лицо исказилось ещё больше. Внешне она сейчас напоминала семилетнюю девочку. Да она и была семилетней девочкой.

Но тут она пришла в себя. Должно быть, она услышала гнев в своём голосе. Приказ, не предполагающий возражений.

Она посмотрела на меня и рассмеялась. Всё её лицо под шлемом и всё тело смеялись.

— Я невыносима, — сказала она.

Этот переход был просто ошеломителен. Переход от страха к смеху.

Она только что пережила несколько переломных событий. Здесь, в клинике, сидя в кресле, ей впервые приоткрылось то прошлое, которое она забыла. В бочке она оказалась на краю сна другого человека. Когда мир вокруг был пронизан страхом перед атомной войной.

В эту минуту в дверном проёме появляются двое детей. И в ней внезапно вспыхивает дикая злость.

А потом она смеётся.

Это длится недолго. И вот она снова совершенно серьёзна.

Она посмотрела на меня.

— Я их чуть не убила, — сказала она. — Этих двоих детей. Ну и характер у меня. Этого-то я в себе и боюсь.

— Девочку зовут Конни.

В данном случае это было не важно. Но я всё равно это сказал.

Она медленно кивнула. Её глаза засветились.

— Мальчика зовут Рикард, — сказала она.

Я кивнул.

— Рикард Львиное Сердце, — добавила она.

Я кивнул.

Лицо её просияло. Как лицо ребёнка, только что нашедшего дорогую ему игрушку, которую, как ему казалось, он навсегда потерял.

— Мы не прогоняем их, — продолжала она. — Мы зовём их к себе. Мы играем с ними. Больше не говорим о Клаусе. Но продолжаем думать о нём. И мы не отказываемся от нашей затеи. Это-то и удивительно. Всё как-то связано с тем, что мы узнали. Мы открыли для себя время. И смерть. Мы не отступаем от своего решения. Всё время держим его в голове. Держим в тайне. Никому ничего не рассказывая.

Она была потрясена. В каком-то смысле зачарована. Тем прошлым, которое сейчас разворачивалось перед ней.

— Меня забирает мама, — сказала она. — Я вижу машину. Мы едем домой. Мы проезжаем мимо слонов.

Она ошарашенно посмотрела на меня. Поражённая тем, что сейчас сказала.

— Слонов?!

— Это ворота со слонами, — пояснил я. — Ворота при въезде в пивоварню «Карлсберга».

— Мы едем по дороге. Заезжаем в ворота. Отец выходит к нам. На нём белый халат.

Она вся светилась радостью.

— Я в первый раз вижу отца. Впервые. За все эти годы.

Она была похожа на сироту, который неожиданно обрёл родителей. Или на ребёнка, который после бесконечно долгой разлуки наконец-то снова оказался с родителями.

— Он раскидывает руки. Поднимает меня. Потом прижимает к себе маму. Мы все трое обнимаем друг друга. Они любят меня!

Она взглянула мне прямо в глаза.

— Они любят меня, — повторила она.

Я только кивнул в ответ. Тут нечего было добавить. Они действительно любили её.

— Я что-то вижу!

Теперь её голос звучал тревожно.

Руки взлетели вверх, она стащила с головы шлем.

— Они умрут, — выдавила она. — Я вижу, что они умрут!

Она закрыла лицо руками. Потом опустила их.

— Это вторая потеря, — сказала она. — Приёмный ребёнок сначала теряет биологических родителей. А это вторая потеря. Несправедливо!

Я молчал.

— Расскажи, — попросила она.

Я ничего не мог ей ответить.

— Расскажи!!!

Голос её взлетел до крика.

— Пожалуйста, извини!

Она встала передо мной на колени и положила мне на колени руки. Она двигалась так же быстро, как быстро менялось её настроение. Так было и в детстве.

— Расскажи, — попросила она. — О том дне и той ночи. Что было потом?

— В тот вечер, — сказал я, — папа с мамой сидят у моей кровати. В Кристиансхауне. Я помню — это из-за Карибского кризиса. Хотя я и не понимаю, что такое Карибский кризис. У всех предчувствие конца света. Того, что мы можем потерять друг друга. Это ощущение, что в нашу жизнь вошла смерть, и что всё это всерьёз. То, что они вдвоём сидят в моей комнате, для меня непривычно. Обычно мне перед сном читает мама. Но сейчас они оба сидят рядом со мной, пока мама читает. И не уходят даже после того, как гасят свет. Я тихо лежу и чувствую их страх. Страх этот не только в них — он расползается по всему дому. По всему Кристиансхауну. По всему городу. Я слышу своё дыхание. Слышу его извне, как будто это дышит кто-то другой. Но это моё дыхание. Я встаю. Вижу папу и маму, и сначала думаю, что не сплю. Но тут вижу самого себя в кровати. И понимаю, что всё это во сне. Передо мной нет стены, передо мной комната в квартире отца Симона на Энгхэвевай. Я вижу, что он стоит посреди комнаты. Но в то же время он лежит в постели. Я вижу двух Симонов. На кровати сидит его отец и держит их с Марией за руки, они оба спят. Симон видит меня. Мы вместе идём в твою комнату. В доме на Гаммель Карлсбергвай в Вальбю. Наши комнаты открываются в твою. Твои родители сидят у твоей постели. Отец — в ногах кровати, мать — у изголовья. Ты встаёшь и подходишь к нам с Симоном. Мы берём друг друга за руки и медленно поворачиваемся. Вокруг нас открывается бесконечное число комнат, в которых взрослые сидят у постелей своих детей. На мгновение становится страшно. Мы оказались в каком-то таком месте, откуда открывается огромное количество дверей. И мы не знаем, какая из них нам нужна. На какое-то время мы вообще забываем, зачем мы здесь.