Наталья Осис - Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

— Да, ерунда. Из Сполето, небось, пытаетесь уехать? С нашими поездами всегда так. Но хоть посидите здесь с комфортом.

Они снова вернулись к своим картам и больше на меня не смотрели — это северная крестьянская галантность такая, я теперь знаю. Дескать, мы по-хорошему. Помочь, но не приставать.

И вдруг на меня снизошла благодать. Всё было на своих местах. Опыт Сандро соединился с моим. Я смотрела на старые стены, на фикусы и на мужиков как на родных, отсутствие вайфая вдруг стало мне безразлично.

«Везде есть жизнь, и здесь была своя», — писал когда-то Бродский. Но успел ли Бродский полюбить и станционных смотрителей, и баб с торжковским шитьем? «Песня невинности, она же опыта» должна была бы иметь и третью часть: чтобы радостное изумление не заканчивалось тяжелым сарказмом неверия, а приходило к простой и ясной красоте жизни во всех ее формах. Ведь по большому счету, она везде одна и та же — жизнь. И чтобы ее понять, надо просто научиться ее любить. Как бы это ни было иногда сложно.

Я люблю слово «радость». Радость, мне кажется, — это очень простое и чистое чувство. Ясное, как июльское утро. Прозрачное, как ключевая вода.

Радость можно впустить в себя как солнечный свет в комнату.

Счастье накрывает как гигантская морская волна. Заполняет, переполняет, подхватывает. Но может и приложить как следует об гальку. Но даже если аккуратно принесет на широкий пляж — долго еще будешь вытряхивать песок, протирать глаза и выливать воду из ушей, смутно радуясь, что снова знаешь, где верх, и где низ, и где ты вообще.

В русском языке счастье неотделимо от своего этимологического значения — слепой удачи, везения, случая. Не значит ли это, что каждый из нас, произнося слово «счастье», в глубине своего языкового сознания признаёт, что на самом-то деле это всего лишь совпадение, случай, и что вряд ли его можно заслужить?

В Италии я часто слышу, что все имеют право на счастье, но сама эта идея кажется мне очень странной: я, конечно, за права человека, — но кто такое право может гарантировать? Мои итальянские друзья говорят, что во всём виновата католическая церковь (а кто же еще?): она, дескать, приучала нас испытывать чувство вины при малейшем проблеске счастья. Но может быть, всё дело опять в трудностях перевода? Может быть, они говорят о праве не быть несчастными?

В разные периоды жизни я без устали размышляла о том, что такое любовь, из чего складывается талант, как построить настоящую дружбу. Теперь, как самый нелепый из всех персонажей Стругацких, я собираю определения счастья. «Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются».

Скромный Чехов, протирая свое пенсне, смотрит на нас своими близорукими глазами, мучительно надеясь, что счастье не испортит нас, не сделает слепыми и глухими, не станет обезболивающим наркотиком, не заставит спрятаться за высокими заборами (как он их ненавидел, заборы!) от настоящей жизни.

Толстой, который вовсе не был апологетом счастья, тем не менее подарил Пьеру лихорадку счастливого возбуждения в финале романа. Пьер верит в то, что взгляд, осиянный счастьем, высветит всё самое лучшее, научит нас любить людей не за что-то, а просто так, потому что наши сердца переполнены любовью. «Может быть, — думал он, — я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда-либо, и понимал всё, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».

А Пушкин… ах, Пушкин! Ах, Александр Сергеевич, милый…

Когда-то в ранней юности мама мне пообещала, что со временем я обязательно научусь любить Пушкина.

— Это, конечно, невозможная банальность, — говорила она, — но, видишь ли, иногда именно в банальности и заключена правда. Пушкин — как бы это ни было затерто — и вправду наше солнце. В шестнадцать лет хочется луны, и звезд, и серенад, и «нечто, и туманну даль», но чем дольше живешь, тем больше понимаешь, что именно солнце греет и освещает.

Я часто думаю, что именно Пушкин определил те качели, на которых нас качает жизнь: от «на свете счастья нет, но есть покой и воля» к «я думал: вольность и покой — замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан».

Ясное осознание покоя и воли может открыть двери радости — и самое обычное летнее утро самого обычного рабочего дня наполнит вас ликованием.