Рейчел Каск - Транзит

Мы стояли на широком бульваре среди роскошных викторианских домов, казавшихся гарантами респектабельности района. Аккуратно подрезанные зеленые изгороди и глянцевые окна фасадов всякий раз, когда я проходила мимо, беспричинно внушали мне чувство защищенности и вместе с тем отчуждения. Когда-то мы с Джерардом жили неподалеку отсюда, на улице, где уже была ощутима нисходящая модуляция – район постепенно перетекал в захудалую и забитую пробками восточную часть Лондона. Всё еще красивые дома носили признаки несовершенства, зеленые изгороди были уже не такими опрятными. Квартира представляла собой беспорядочное скопление комнат на последних этажах эдвардианской виллы, из окон которой открывались удивительные виды, отражавшие процесс упадка: облагороженные пространства сменялись неряшливыми и убогими, а сам Джерард казался не то заложником, не то покровителем этого противоречия. Вид позади дома был по-настоящему палладианским – ухоженные лужайки, высокие деревья, проглядывающие сквозь них фасады других красивых зданий. Перед домом же открывалась унылая картина городской разрухи, которая, ввиду того, что дом стоял на возвышении, была полностью открыта для обозрения. Однажды Джерард указал на длинную низкую постройку вдалеке и сказал, что это женская тюрьма. Видимость была настолько хорошей, что вечером мы различали крошечные оранжевые огоньки сигарет – женщины курили в коридоре, в который выходили камеры.

Шум со школьного двора за высокой стеной позади нас становился всё громче. Джерард положил руку на плечо Клары и наклонился, чтобы сказать ей что-то на ухо. Он, по-видимому, давал дочери наставления, и я поймала себя на мысли, что снова начала вспоминать его письмо с перечнем моих недостатков. Она была маленьким, хрупким и милым созданием, но, пока он говорил, на ее личике, похожем на эльфийское, появилось выражение великого мученичества – скорее всего, она унаследовала от отца манеру мелодраматического поведения. Пока он отчитывал ее, она с интересом слушала, и ее проницательные карие глаза смотрели не моргая куда-то вдаль, на дорогу. Слегка кивнув в ответ на его последний вопрос, она повернулась и отрешенно пошла в сторону ворот вместе с другими детьми.

Я спросила Джерарда, сколько ей лет.

– Восемь, – сказал он, – а ведет себя на все восемнадцать.

Меня удивило, что у Джерарда есть ребенок. Когда мы жили вместе, он не был готов решать проблемы собственного детства, поэтому трудно было поверить в то, что он стал отцом. Странности добавляло и то, что во всём остальном он, казалось, совсем не изменился: его болезненно-бледное лицо и по-детски доверчивые глаза с длинными ресницами совсем не постарели, его левая штанина была всё так же собрана внизу велосипедным зажимом, а футляр от скрипки, перекинутый за спину, всегда был неотъемлемой частью его образа, поэтому мне даже в голову не пришло спросить, зачем он ему нужен. Когда Клара исчезла из виду, он сказал:

– Кто-то говорил мне, что ты собираешься переехать сюда. Я не знал, верить или нет.

Он спросил, купила ли я уже что-то, и поинтересовался, на какой улице. Пока я рассказывала, он энергично кивал головой.

– Я так и остался жить в той квартире, – сказал он. – Странно, – продолжил он, – ты всё время что-то меняла, а я оставлял всё как есть, но вот сейчас мы оба здесь.

Несколько лет назад он ненадолго ездил в Канаду, но в остальном всё осталось по-старому. Он сказал, что раньше часто задавался вопросом, каково это: уехать, уйти от чего-то, что ты уже знаешь, и найти для себя новое место. Некоторое время после того, как я ушла, он каждое утро выходил из дома на работу и смотрел на магнолию за воротами, и мысль о том, что я больше не вижу это дерево, поражала его своей странностью. В квартире была картина, которую мы купили вместе, она всё еще висит на том же самом месте между большими окнами, которые выходят в сад за домом. Он сидел и смотрел на нее, недоумевая, как я могла оставить ее там. Вначале он воспринимал каждую вещь, которую я не взяла с собой – магнолию, картину, книги, – как жертву моего ухода, но со временем стал думать по-другому. Настал период, когда он понял, что, если я вновь увижу оставленные мной вещи, мне станет больно. Еще через какое-то время он начал чувствовать, что, возможно, увидев их снова, я обрадуюсь. Он оставил всё как было, даже магнолию, несмотря на то что соседи намеревались ее спилить.

На улице около ворот начали толпиться родители и их дети, одетые в школьную форму. Перекрикивать этот шум становилось всё труднее. Джерард был вынужден постоянно отодвигать в сторону велосипед, который легко придерживал за руль. Большинство других родителей были женщины: женщины с собаками на поводке, женщины с колясками, элегантно одетые женщины с портфелями в руках, женщины с детскими рюкзаками, ланчбоксами и музыкальными инструментами. Гул их голосов и шум за стеной становились громче по мере того, как всё больше и больше детей заполняло школьный двор. Звук нарастал стремительно, и казалось, что скоро он неминуемо достигнет кульминации, почти истерики, которая стихнет сразу после звонка. Время от времени кто-то из женщин громко приветствовал Джерарда, и он охотно махал в ответ – его ложный энтузиазм всегда маскировал недоверие к людям.